ГЛАВА 4. ПЕРЕХОД ОТ ПРЕДНАУКИ К НАУКЕ, ИЛИ НАУКА В ЭПОХУ АНТИЧНОСТИ

Некоторые историки науки объясняют факт рождения настоящей науки в Древней Греции замечательным свойством греческого духа развивать научные теории, не прибегая к эксперименту или опытной проверке. У самих же греков имелись разные представления о происхождении науки. Самой распространенной была и в какой-то мере остается идея о том, что античная наука зародилась из практической потребности. В частности, возникновение математики традиционно объяснялось необходимостью многократных измерений земельных участков. Своеобразную позицию по этому вопросу занимал Аристотель, связывавший рождение науки с существованием класса свободных людей. Ту же самую мысль, как известно, проводил и Гегель, полагая необходимым условием философской и научной мысли свободу духа. Действительно, факт рождения великого «греческого чуда» - философии и науки - может быть объяснен только тем, что в «осевое время» человечества свершилась величайшая духовная революция, с которой началась история европейской научной цивилизации, приведшая не только к быстрому расцвету искусства, философии и науки, что вообще характерно для гуманистической цивилизации, но и к развитию свободного индивидуума и открытого общества, власти закона и других ценностей демократического общества. Все это стало возможным в силу глубоких социально-экономических и политических преобразований античного общества, давших начало сословию «свободных людей», развитию греческого полиса - в социальной области; торговли, конкуренции - в экономике; демократии, свободы мысли и мнений - в политической и духовной сферах. Новый общественный уклад создал новый тип человека - человека свободного, у которого было время на досуг благодаря своему богатству и труду рабов. Он мог предаться размышлениям о мире, самом себе и т.п.

Особо следует отметить роль знаменитой афинской демократии в становлении античной духовности, античного идеала мышления. Установление в греческих полисах демократии привело к принци-

пиальному изменению места грека в жизни общества. Он оказался социально, общественно и политически востребованным. Именно это обстоятельство имел в виду Аристотель, назвав человека общественным, политическим животным. Широкое и активное участие грека в общественной и политической жизни поставило вопрос о его просвещении, обучении ораторскому искусству, навыкам ведения дискуссий, споров. Фактически впервые в истории цивилизации человек получил возможность самостоятельно мыслить, возможность, по словам великого Канта, «пользоваться собственным умом».

Одним из следствий развернувшегося в Древней Греции просветительского движения было формирование конкурирующих, альтернативных мнений в обществе. Выбор наилучших из них уже не мог осуществляться ссылкой на авторитет как решающий аргумент, поскольку диалог велся между равноправными гражданами. Критериями предпочтения одного мнения другому стали обоснованность, доказательство отстаиваемых в ходе общественных дискуссий, публичных выступлений идей. Зародившийся первоначально в лоне греческой общественно-политической жизни этот идеал обоснованного, доказательного знания в дальнейшем проник и в греческую классическую философию¹, а из нее был перенесен и на античную науку в целом.

Безусловно, в древневосточном мире, который фундирован на деспотизме, исключающем какую-либо свободу (включая и свободу духа), кроме свободы самого правителя, не было никаких оснований и предпосылок для рождения подлинной теоретической (философской и научной) формы мышления. А потому факт рождения великого «греческого чуда» в античном обществе, пережившем великий «культурный переворот» и впервые давшем миру свободу духа и мысли, является вполне закономерным.

Для понимания существа античной науки очень важно заметить, что ее рождение, как было показано выше, хотя и было следствием великого «культурного переворота», тем не менее уже зародившаяся наука в дальнейшем никак не влияла на социально-экономический и технический прогресс античного общества. Ее удельный вес в эконо-

Это можно иллюстрировать на примере идеала сократического типа философствования, состоящего в поиске истины, которая понимается не как данность, а творится в самом процессе ее поиска посредством метода майевтики, т.е. истина у Сократа оказывается продуктом рационального доказательства.

мическом и социальном развитии Древней Греции фактически сводился к нулю. И наоборот, только что родившаяся античная наука в ходе своего дальнейшего развития не испытывала никакого влияния извне. Из этого можно заключить, что античная наука - самостоятельное, самодостаточное культурное образование, движимое только своей внутренней логикой. Следовательно, и по своему происхождению, и по сути научное знание древних греков не было практическим, эмпирическим, в нем отсутствует социальная компонента, оно не находило никакого практического применения, не было социально востребованным¹. Этим оно принципиально отличается от предшествующей древневосточной науки.

Античная наука - это «наука ради науки», «знание ради знания». Занимались бы древние греки наукой или нет - от этого греческое общество ничего бы не выиграло и не проиграло. Занятия наукой не были мотивированы извне, они являлись частным делом свободных граждан, движимых лишь познавательным интересом. Так, для великого Аристотеля занятия наукой скорее хобби, чем профессиональная общественная необходимость. Им двигали чувства праздного любопытства («ничегонеделания»), любознательности, изумления, рожденные загадкой мироздания, ощущением красоты звездного неба². В этом, собственно, и кроется тайна великого «греческого чуда», своеобразия и сути античной науки.

Таким образом, становление античной науки в качестве науки теоретической (дедуктивной) было мотивировано не практическими, а чисто познавательными целями, например, стремлением понять, каков мир и какое место в нем занимает человек. Решение такого рода мировоззренческой задачи предполагало построение некоторой рациональной схемы, в рамках и с позиции которой возможно было получить ответ на поставленный вопрос. Не практическое, а именно познавательное, созерцательное отношение к действительности вынуждало греков прибегать к теоретической рефлексии над миром бытия, использовать идеализации, являющиеся непременным условием рождения подлинной науки. Следовательно, античная наука

Научная деятельность великого греческого физика Архимеда является скорее исключением из правил.

² Безусловно, красота и возвышенность небосвода во все времена впечатляли людей, это общечеловеческое свойство. Но на Востоке этот интерес к красоте небесных светил имел астрологическое приложение, т.е. предметом древневосточных астрономических изысканий были вопросы о том, как (а не почему) движутся небесные светила с целью предсказания человеческих судеб, построения гороскопной астрологии.

выработала новый способ построения знаний, суть которого состоит в том, что, по словам В.С. Степина, «если на этапе преднауки как первичные идеальные объекты, так и их отношения... выводились непосредственно из практики... то теперь (на этапе развитой науки. - Прим. авт.) познание начинает строить фундамент новой системы знания как бы «сверху» по отношению к реальной практике... При таком методе исходные идеальные объекты черпаются уже не из практики, а заимствуются из ранее сложившихся систем знания. и применяются в качестве строительного материала при формировании новых знаний»¹.

Первые образцы применения такого способа построения знаний, теоретического рассуждения обнаруживаются уже в послегомеровской культуре, в частности в философии досократиков. Примером этого служит в первую очередь философия элеатов, основные положения которой - плод чисто теоретических рассуждений, построенных по образцу логики обоснования и доказательства. Именно Ксенофан Колофонский и его последователи элеаты вывели раннюю греческую мысль с пути созерцательного (практического) разума, на котором она доселе пребывала, на путь чистого (теоретического) разума. Исходя из основного философского вопроса, что есть бытие, и проблемы соотношения бытия и небытия, Парменид и Зенон Элейский в ходе своих рассуждений трансформировали их в ряд научных проблем, касающихся фундаментальных категорий и понятий науки, таких как пространство, время, движение, конечность и бесконечность, единое и многое, часть и целое и т.д. В дальнейшем философская и научная мысль на протяжении более двух тысячелетий неоднократно к ним возвращалась, что свидетельствует о фундаментальном и актуальном характере затронутых древними греками проблем. Впрочем, без всякого преувеличения можно сказать, что вся послегреческая история философии и науки (прежде всего, история физики и математики) есть не что иное, как постоянное возвращение к грекам, попытка осмыслить, понять и в какой-то мере развить и научно обосновать все те основные идеи, которые в большинстве своем были высказаны древними в интуитивной форме.

О теоретическом характере ранней греческой мысли свидетельствует и тот факт, что, размышляя над теми или иными проблемами, ее представители демонстрируют образцы рефлексивно-критического, открытого, альтернативного мышления: бытие есть, небытия нет, бытие

¹ Степин В.С. Теоретическое знание. - М.: Прогресс-Традиция, 2003. - С. 57.

едино, неподвижно и неделимо (элеаты); наряду с бытием (атомами) существует и небытие (пустота), бытие множественно, подвижно и делимо, правда до определенного предела, утверждают атомисты Левкипп и Демокрит, а у Анаксагора бытие делимо до бесконечности.

Теперь после рассмотрения некоторых социально-политических и историко-культурных факторов, обусловивших возникновение теоретического мышления в Древней Греции, можно перейти к реконструкции фундаментальных научных программ, задающих идеал античного научного знания. Известный отечественный исследователь античной науки П.П. Гайденко выделяет следующие основные античные научные программы: 1) пифагорейская математическая научная программа; 2) элейская научная программа 3) атомистическая научная программа Левкиппа-Демокрита; 4) логическая программа гуманитарного знания греческого просвещения; 5) математическая научная программа Платона; 6) научная программа Аристотеля. Следует подчеркнуть, что перечисленные научные программы сформировались в недрах классической греческой культуры. Но, как известно, античность завершилась особым типом культуры - эллинизмом, в рамках которого была разработана серия специфических научных программ. Среди них заметно выделяются: математическая (геометрическая) программа Евклида, космологическая геоцентрическая программа Птолемея, космологическая гелиоцентрическая программа Гераклида Понтийского и Аристарха Самосского.

Прежде чем перейти к реконструкции названных научных программ, необходимо обратиться еще к одной исследовательской программе античности, на которой, к сожалению, мало акцентируют внимания в историко-научной и методологической литературе - натурфилософской, сложившейся у истоков теоретического мышления.

4.1. НАТУРФИЛОСОФСКАЯ НАУЧНАЯ ПРОГРАММА

ИОНИЙЦЕВ

Трудность изложения данной программы связана с тем, что она зародилась еще в недрах архаичной античной мифологии¹, сконцентрировавшей свои усилия на поиски архэ. Духовные усилия ранних греческих мыслителей, направленных на эти поиски, определили

Широко известные типы античных мифологий Гомера, Гесиода и орфиков также начинались с вопроса об архэ, о первоначале.

фактически основное содержание первого периода в истории греческой философии и науки - натурфилософского¹, связанного с деятельностью философов и физиков-досократиков. Анализ этой программы начну с основного понятия «архэ». Мне представляется, что традиционный перевод этого древнегреческого термина как первоначало не совсем верен, ибо он не соответствует духу и основным интенциям ранней греческой мысли. В контексте логики мышления ионийцев архэ следовало бы переводить как не первоначало, под которым имеется в виду определенный физический субстрат, а первозакон, первопринцип, первоидея бытия. Так, можно предположить, что вода Фалеса, воздух Анаксимена, огонь Гераклита, а в дальнейшем и земля Ксенофана - это скорее не просто природные стихии, из которых все возникает и в которые в итоге все превращается, а по сути своей фундаментальные, всеобщие законы бытия, согласно которым совершаются изменения и взаимопревращения вещей. Подобно тому, как в ньютоновском мире всеобщим законом природы выступает закон всемирного тяготения, в картине мира Фалеса - закон воды. Это предположение в какой-мере подтверждается и тем фактом, что уже Гераклит, как известно, прямо называл свой огонь логосом. Вот, к примеру, один из его характерных фрагментов (64): «...огонь разумен и является причиной управления всем»².

Фундаментальная исследовательская программа ионийских «фисиологов» включала следующие основные положения:

- предмет исследования - природа;

- природа находится в постоянном становлении, движении и изменении;

- природа демифологизирована и все происходящие в ней процессы и явления подчиняются единому, всеобщему естественному закону бытия (архэ);

- построенная ионийцами монистическая картина мира носит демифологизированный, созерцательно-интуитивный характер.

Безусловно, попытка ионийских мыслителей найти единый, универсальный закон бытия способствовала формированию у греков

¹ Можно сказать, что вся история физики, начиная с ионийцев и вплоть до современной (неклассической) физики (физики элементарных частиц), есть история поиска архэ.

² Материалисты Древней Греции. Собрание текстов Гераклита, Демокрита и Эпикура. - М.: Госполитиздат, 1955. - С. 47.

понятия всеобщего естественного закона, без которого, как справедливо заметил В.В. Ильин, «не могло возникнуть естествознание как наука»¹.

Качественно новый скачок в становлении теоретического мышления греков произошел с перемещением центра философствования из Ионии в так называемую «Великую Элладу». Именно здесь сформировались те фундаментальные научные программы, которые не только задали основной вектор развития античной научной мысли, но и определили ход и содержание всего последующего историконаучного процесса.

Исторически первой среди этих исследовательских программ была математическая научная программа, представленная первой в истории человечества научной школой в подлинном понимании этого слова - пифагорейской.

4.2. МАТЕМАТИЧЕСКАЯ НАУЧНАЯ ПРОГРАММА ПИФАГОРЕЙСКОЙ ШКОЛЫ

Сегодня факт рождения математики как подлинной теоретической науки связывают со знаменитыми «Началами» Евклида. Ее предыстория представляет собой длительный исторический процесс. У его истоков стоят первые греческие математики - пифагорейцы. Безусловно, математика как форма знания была известна задолго до древних греков на Древнем Востоке. Однако уже на ранних этапах становления древнегреческой математики обнаруживается ее принципиальное отличие от древневосточной, в частности вавилонской и древнеегипетской. Говоря об этом, известный историк науки А. Сабо пишет: «Большое различие между греческой и древневосточной наукой состоит именно в том, что греческая математика представляет собой систему знаний, искусно построенную с помощью дедуктивного метода, в то время как древневосточные тексты математического содержания содержат только интересные инструкции, так сказать, рецепты и зачастую примеры того, как надо решать определенную задачу»².

Однако, несмотря на высокий уровень техники вычисления вавилонян, некоторые их успехи в области алгебры, все же в целом вави-

Философия науки: Общий курс. Под ред. С.А. Лебедева. - М.: Академический проект, 2004. - С. 58.

² Цит. по: Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. - М.: Наука, 1980. - С. 16.

лонская математика оставалась «глубоко элементарной», не говоря уже о «чрезвычайно примитивной математике Египта». Эта особенность древневосточной математики объясняется ее технико-рецептурным, прикладным характером. Математика древних греков была, по словам известного голландского математика и историка науки Д.Я. Стройка, «в высшей степени спекулятивной наукой и имела мало общего с современной ей вычислительной техникой Вавилона»¹. Именно греки превратили математику в теоретическую науку благодаря систематическому введению в нее доказательств. Следует заметить, что большая часть математических знаний, которыми оперировали греки, как факт были известны уже древневосточным математикам. К примеру, достоверно установлено, что теорема Пифагора была известна в Вавилоне, но впервые ее общее доказательство было получено в школе пифагорейцев. В целом можно сказать, что греческая математика имеет в своем содержании общую восточную первооснову, что не отрицает сущностного отличия первой от вавилонской и египетской математики, поскольку только греки впервые поставили в математике научный вопрос «почему?» вместо восточного вопроса «как?». Если математики Востока только формулировали правила вычисления площадей и объемов и на их основе исчисляли, например, что площадь треугольника равна половине площади прямоугольника при одинаковых основаниях и высотах в равнобедренных треугольниках, что сумма квадратов длин сторон прямоугольного треугольника равна квадрату длины гипотенузы, то греки стали уже доказывать произведенные ими исчисления.

Исследование сущности числа - основная тема философских и научных размышлений Пифагора и его школы. И хотя в целом пифагорейцы возвели философию на высокий уровень рационального, теоретического мышления, все же они не смогли до конца освободиться от пережитков предфилософского, т.е. мифологического сознания, что, безусловно, накладывало свой отпечаток на их общее миросозерцание. Об этом свидетельствует не только пифагорейский образ жизни, но и их концепция числа, которая создавалась в специфическом рационально-магико-мифологическом контексте².

Стройк Д. Я. Краткий очерк истории математики. 3-е изд. - М.: Наука, 1978. -

С. 58.

² Магико-мифологический контекст этой концепции здесь не рассматривается, поскольку выходит за рамки задачи реконструировать становление математики как теоретической науки.

Античная доксография приписывает Пифагору величайшие математические достижения: доказательство того, что сумма внутренних углов треугольника равна двум прямым; знаменитую «теорему Пифагора», открытие несоизмеримости, иррациональности чисел. Более того, по словам древних авторов, «все семнадцать теорем Евклида исходят от Пифагора»¹. Но самое главное его достижение состояло в том, что он вывел арифметику за пределы обычных торговых вычислений, сравнивая вещи с числами, и, по словам Прокла, «преобразовал геометрию, придав ей форму свободной науки, рассматривая ее принципы чисто абстрактным образом.»².

С введением доказательств в математику принципиально изменился ее научный статус: она превратилась в теоретическую, дедуктивную науку. Становление ее в таком качестве привело к изменению смысла, сущности математического знания, пониманию самого числа как предмета математики. Если для египтян и вавилонян число представляло собой всего лишь средство, то для греков оно стало специальным предметом, целью математических изысканий.

Рационально-философский контекст концепции числа пифагорейцев образует идея о том, что «числу все вещи подобны»³. Пифагор считал число первоначалом и материей вещей. А элементами числа - чет и нечет, одно ограниченное, другое - неограниченное. Единица как самобытная сущность состоит из обоих, число же состоит из одного, а космос - из чисел, т.е. космос - это единство предела и беспредельного.

Уподобляя мир числу, Пифагор, по сути, не ограничивался только физической стороной космоса, а распространил свою идею на весь космос, придав этому понятию новый смысл. Отныне под космосом понималось упорядоченное числовой структурой мироздание, упорядоченное бытие. Это означало, что числовые пропорции, отношения присущи и нравственному, и духовному мирам. Оказывается, что даже человеческие чувства, качества также могут быть выражены числом. Так, по сообщению Аристотеля, Пифагор учил, что «такое-то свойство чисел есть справедливость, а такое-то душа и ум, другое - удача.»⁴. В этом стремлении пифагорейцев выразить все существующее как гармонию и число можно, по-видимому, усмотреть попытку создать

Пифагор. Золотой канон. Фигуры эзотерики. - М.: Эксмо, 2004. - С. 223. Прокл. Первоосновы теологии. - М.: Прогресс, 1993. - С. 84. Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. - М.: Наука, 1989. - С. 149. Аристотель. Сочинения в 4 т. - Т. 1. - М.: Мысль, 1975. - С. 75.

единый, унифицированный язык, каковым в данном случае выступает язык математики. Как известно, в дальнейшем к этой мысли пифагорейцев неоднократно будут возвращаться великие европейские умы, начиная с Г. Галилея и заканчивая Д. Гильбертом.

Утверждая числовую сущность, гармонию космоса, пифагорейцы фактически отождествляли числа и вещи: не только вещи (а они как чувственные сущности пространственны) состоят из чисел, но и числа имеют пространственную величину в том смысле, что из них как неделимых единиц составлены тела. Из этого понимания числа совершенно очевидно, что пифагорейцы еще не придавали числу самостоятельного, онтологического статуса. «Одно (единица. - Прим. авт.), - сообщает нам древний источник, - это самобытная сущность, а числа - причины бытия других вещей»¹. Толчком к онтологической рефлексии числа, по мнению большинства историков науки, послужило открытие несоизмеримости, которое историческая традиция также приписывает пифагорейской школе.

Открытие несоизмеримости, т.е. отношений, не выражаемых целыми числами (иррациональных чисел), по сути вступало в противоречие с основной мыслью пифагорейцев, что «все есть число». Это обстоятельство, по словам П.П. Гайденко, «вызвало целый переворот в математике и заставило пересмотреть многие из представлений, которые вначале казались само собой разумеющимися»². Иными словами, открытие иррациональности вызвало первый кризис оснований математики, для разрешения которого необходимо было осуществить перестройку здания пифагорейской математики. Если не все соотношения вещей в мире можно выразить целыми положительными числами, как этого требовала изначально концепция числа пифагорейцев, то следовало бы невыразимые с помощью арифметического числа соотношения выразить иным способом. Уже в пифагорейской школе была сделана попытка применить для этого геометрический способ. Так, на смену арифметической математики («арифмогеометрии») в досократовскую Грецию пришла геометрическая математика, «геометрическая алгебра»: теперь величины изображаются через отрезки и прямоугольники, с помощью которых можно было соотносить между собой не только рациональные, но и иррациональные числа.

Пифагор. Золотой канон... М., 2004. - С. 255. ² Гайденко П.П. Научная рациональность и философский разум. - М.: Прогресс-

Традиция, 2003. - С. 34.

Кроме этого, открытие несоизмеримости имело и более ощутимые последствия для развития и математики, и греческой науки в целом. Оно заставило греческих математиков, по словам О. Нейгебауера, «точно условиться о системе основных предпосылок, из которых одних следовало вывести все остальное; это привело к развитию строго аксиоматического метода»¹ и созданию в конце концов аксиоматической математики. У ее истоков стоял известный греческий математик Евдокс (IV в. до н. э.), который привнес в греческую науку аксиоматический стиль мышления, усовершенствованный позже великим математиком античности Евклидом.

Другим мотивом, побудившим греческих ученых к размышлениям о предпосылках и основаниях науки, в частности логических основаниях научных понятий, было открытие так называемых «апорий» Зенона Элейского, которые определили основное содержание научной программы школы элеатов.

4.3. ЭЛЕЙСКАЯ НАУЧНАЯ ПРОГРАММА

Настоящей образец теоретической мысли, но уже за пределами математики, демонстрирует впервые в досократовской Греции элейская школа. Это стало возможным, видимо, только потому, что в своих философских и научных изысканиях элеаты исходили из философской постановки основного мировоззренческого вопроса: «что есть бытие?» В отличие от своих предшественников ионийцев, которые решали проблему бытия через призму вопроса об архэ, Парменида и Зенона Элейского интересовало в первую очередь бытие как таковое, т.е. не что составляет первоначало бытия, а что значит «быть». Пытаясь решить этот единственно подлинный для философии вопрос, они прибегли к тому способу рассуждений, который был введен до них пифагорейцами в математику, - методу доказательств. Правда, примененный ими при этом способ существенно отличался от пифагорейского, основу которого образуют математические доказательства. Элеаты положили в основу своего метода логику, т.е. они имели дело с логическими доказательствами, построенными по образцу математических. В этом смысле все философские и научные размышления элеатов плод чисто логических рассуждений, суть которых сводилась к следующим основным положениям.

Нейгебауер О. Точные науки в древности. - М.: Наука, 1968. - С. 150.

1. Бытие есть, поскольку оно мыслимо, о нем может быть что-то сказано. Не-бытия нет, ибо о нем ничего нельзя сказать, оно немыслимо. Отсюда следовало, что бытие и мышление одно и то же: мысль о предмете и предмет мысли - это одно и то же, т.е. утверждается тождество бытия и мышления.

2. Поскольку бытие есть, а небытия нет, то существует только одно бытие, т.е. кроме бытия больше ничего нет. Стало быть, бытие одно, оно едино.

3. Но если бытие едино, то оно неподвижно.

Безусловно, с точки зрения логики эти рассуждения Парменида представлялись безупречными, но для его современников, продолжавших «мыслить», если можно так сказать, «чувственным», «созерцательным разумом», они казались неприемлемыми. Наибольшие возражения у них вызывали утверждения о существовании единого бытия и его неподвижности.

Ученик Парменида Зенон Элейский взял на себя труд их доказать, прибегнув при этом к «доказательствам от противного». Логика рассуждений от противного («приведения к абсурду») сводится к следующему. Если надо доказать истинность исходного утверждения (тезиса), допускают в качестве истинного обратное, т.е. истинность антитезиса. Если в ходе доказательства предположение (допущение) оказывается ложным, то отсюда логически следует истинность исходного утверждения (тезиса).

В ходе доказательства тезисов о существовании единого бытия и его неподвижности Зенон выявил противоречия, возникающие при попытке осмыслить такие фундаментальные понятия науки, как «единое» и «многое», «движение» и «покой», «конечность» и «бесконечность» и т.п. Эти противоречия, исключающие друг друга, абсурдные рассуждения и вошли в истории философии и науки как знаменитые апории (парадоксы) Зенона. Всего им было сформулировано 45 апорий¹, (40 против множества и 5 против движения), историческая традиция сохранила 9, из которых 5 наиболее известны. Одна - «Апория меры» - касается понятия «множество», четыре - «Дихотомия», «Ахиллес и черепаха», «Летящая стрела» и «Стадий» («Стадион») - связаны с понятием «движение».

Важность этих апорий для развития теоретического мышления очевидна уже потому, что они затрагивают не одно лишь движение,

Правда, автором некоторых из них античная доксография считает Парменида. Так, неоплатоник Порфирий приписывал ему аргумент от дихотомии.

но и такие ключевые понятия науки, как время и пространство. Но, как справедливо заметил известный французский историк науки русского происхождения А. Койре, «поднятая Зеноном проблема. касается времени, пространства и движения в той мере, в какой включает в себя понятия бесконечности и непрерывности. Эта проблема вновь с необходимостью возникает во всех областях, где эти два последние понятия играют хоть какую-нибудь роль.»¹.

И действительно, парадоксы Зенона не касаются движения как такового, они относятся к нему лишь постольку, поскольку движение происходит во времени и пространстве. Первые два парадокса - «Дихотомия» и «Ахиллес и черепаха» - направлены против непрерывности и бесконечной делимости времени и пространства, два других - «Летящая стрела» и «Стадий» - против мнения, согласно которому время и пространство состоят из некоторых конечных, далее неделимых элементов.

Аргументация Зенона является абсолютно строгой, так как движение предполагает бесконечную делимость пространства и времени, что включает в себя, следовательно, актуально бесконечную совокупность пространственных элементов и мгновений. За конечное время в конечном пространстве движущееся тело пробегает бесконечное число точек. Совершенно очевидно, что Зенон формулирует свои парадоксы так, чтобы подчеркнуть противоречия, в которые впадает мышление при попытке постигнуть бесконечное в понятиях. «Его апории, - справедливо замечает в этой связи П.П. Гайденко, - это первые парадоксы, возникшие в связи с понятием бесконечного»². Правда, весьма вероятно, что сам Зенон не осознавал последствий своих аргументов для математики. Он, как предполагает известный французский историк математики П. Таннери, скорее направлял свои рассуждения против пифагорейского представления пространства как суммы точек. Тем не менее его аргументы, несомненно, оказали влияние на математическую мысль многих поколений. И это очевидно, поскольку своими парадоксами Зенон затронул сердцевину математики - понятие бесконечности. Математику же нередко, как раньше, так и сейчас, определяют как науку о бесконечном.

Кроме того, вытекающие из парадоксов Зенона выводы и следствия фактически свидетельствовали о новом кризисе оснований мате-

Койре А. Заметки о парадоксах Зенона // Койре А. Очерки истории философской мысли. - М.: Прогресс, 1985. - С. 27.

² Гайденко П.П. Эволюция понятия науки... М., 1980. - С. 61.

матики, который мог быть преодолен при условии пересмотра логических предпосылок научных понятий, осуществления логической рефлексии над такими важнейшими понятиями, как движение, покой, конечность, бесконечность, пространство, время и т.д. В этом смысле аргументы Зенона сыграли огромную эвристическую роль для последующего развития всей греческой науки. Некоторые историки науки, как например, упомянутый уже П. Таннери, полагают что парадоксы Зенона вызвали «настоящий логический скандал» - кризис греческой математики, потому что под вопрос была поставлена вообще возможность математики как точной науки.

На самом деле апории великого греческого мыслителя имели далеко идущие последствия не только для математической науки, но для всей научной и философской мысли в целом, прежде всего для методологического мышления. В своей сущности они заключают в себе глубокий методологический смысл. Для Зенона и движение, и множество, безусловно, существуют в чувственном мире как мире видимости, мнения. Но как только мы пытаемся их помыслить, а согласно элеатам, мир мыслимого и есть действительный мир бытия, мир истины, то мы приходим к очевидному абсурду, например, что Ахиллес не догонит черепаху, летящая стрела находится в покое и т.д. Стало быть, мыслить множество или движение, не впадая при этом в противоречие, невозможно, а значит, множества и движения не существует. Вывод Зенона парадоксален в том смысле, что независимо от того, мыслим ли континуум делимым до бесконечности (апории «Дихотомия» и «Ахиллес и черепаха») или же, напротив, состоящим из неделимых моментов (апории «Летящая стрела» и «Стадий»), мы не можем без противоречия мыслить движение ни в том, ни в другом случае. В первом случае в силу бесконечной делимости пространства никакой отрезок пути не может быть пройден. Более того, в апории «Дихотомия» движение не может даже начаться. Во втором случае никакое движение невозможно в силу того, что и время, и пространство состоят из неделимых элементов.

Если к апориям Зенона подойти с более общей философской и методологической позиций, то, оказывается, они представляют интерес для науки прежде всего тем, что затрагивают ее «начала», основные исходные понятия. Так сложилась практика науки, что ее основной понятийный и категориальный аппарат по привычке используется как изначально истинный в силу его очевидности, аксиоматичности. На самом деле, как свидетельствуют апории

Зенона, это далеко не так. Фундаментальные понятия и категории науки действительно не вызывают никакого сомнения только до тех пор, пока над ними не задумываемся. Но как только попытаемся понять, помыслить, логически выразить, наконец, задаться вопросом, например, что такое движение, сила, время, жизнь, смерть, норма, здоровье, то оказывается, что они не только не очевидны¹, но даже немыслимы и невыразимы без того, чтобы не впасть в противоречие, они не поддаются определению. А потому мы вынуждены на практике вкладывать в них тот смысл, который навязывается нам нашим чувственным миром, т.е. миром видимости. Иными словами, мыслить их истинным образом не можем, мы можем иметь о них лишь мнение, принимать их содержание, смысл на веру, без их обоснования. Если же мы их принимаем без обоснования, то логично допустить, что в них изначально может содержаться ошибка. Но если даже в аксиоматическом знании, на котором зиждется вся наука, кроется возможность ошибки, то тем больше ее вероятность в производном от аксиом знании. Следовательно, знание вообще и научное в частности по своей природе погрешимо, но если это так, то все наши традиционные методологические представления, исходившие из изначальной достоверности научного знания, оказываются несостоятельными. Значит, можно говорить о своеобразном коперниканском методологическом перевороте, который в качестве далеко идущего следствия «просматривается» с позиций современного взгляда на парадоксы Зенона.

4.4. АТОМИСТИЧЕСКАЯ НАУЧНАЯ ПРОГРАММА

По словам Д.Я. Стройка, «четыре парадокса Зенона вызвали такое волнение, что и сейчас можно наблюдать некоторую рябь»². И действительно, эти парадоксы на протяжении всей истории европейской культуры будоражили великие умы. Поставленные греческим философом «трудные вопросы» привлекли пристальное внимание прежде всего греческих атомистов, философскую и научную концепции которых можно рассматривать как своеобразную реакцию на элейскую парадигму. По своим исходным установкам, а именно в понимании первоначал, эти две теоретические системы принципиально

¹ Напомню известное высказывание французского математика О.Л. Коши: «Нет ничего более удивительного, чем очевидное».

² Стройк Д.Я. Краткий очерк истории математики... М., 1978. - С. 61.

расходились. Если элеаты, как уже отмечалось, признавали существование только бытия как первоначала, то атомисты допускают и небытие, которое существует в не меньшей мере, чем бытие. Можно предположить, что они вводят небытие в качестве второго первоначала с целью разрешить «трудные вопросы» Зенона, в частности, вопрос о возможности движения. Это предположение подтверждается античными источниками. Например, уже Аристотель отмечал, что Левкипп пришел к своей концепции, пытаясь преодолеть трудности, возникшие в связи с понятием бытия элеатов.

Таким образом, атомизм возникает в результате не наблюдений за явлениями природы, а теоретических, логических рассуждений, развития научных понятий. Как сообщает Аристотель, «первым стал давать научные определения Демокрит.»¹. Эмпирический материал привлекается уже потом и играет, по словам П.П. Гайденко, «роль наглядных моделей атомистической теории»².

Атомистическая программа - это грандиозная картина мира, не имевшая прецедентов в истории греческой мысли. Ее характерной чертой было стремление Левкиппа и Демокрита дать чисто научное объяснение мира в наиболее последовательной для своего времени форме. В связи с этим следует заметить, что увлечение Демокрита занятиями наукой было высшей радостью его жизни. А над пустыми и бессмысленными хлопотами жизни он просто смеялся, считая достойными смеха все дела людей. Сам Демокрит, как сообщают древние источники, как-то заметил, что «он предпочел бы нахождение одного научного объяснения сану персидского царя»³.

Говоря о возникновении атомизма, Аристотель отмечает, что в его основе лежали определенные методологические предпосылки, позволившие Левкиппу и Демокриту построить свою теорию, руководствуясь одним общим принципом при истолковании явлений - объяснить их сообразно природе, какова она есть. Именно поэтому настрой атомистов относительно картины мира элеатов был критичиеским. Возможно, последняя с логической точки зрения и последовательна, но с точки зрения фактов она несостоятельна. А потому Левкипп предложил такую теорию, которая, насколько это было возможно, сочетала в себе и доводы чувств, и доводы разума (логики). В согласии с логическими аргументами

Лурье С.Я. Демокрит: Тексты, перевод, исследования. - Л.: Наука, 1970. - С. 189. Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. - М., 1980. - С. 79.

Лурье С.Я. Демокрит. Л.: Наука, 1970. - С. 198.

он признал невозможным движение без пустоты, а пустота - это несуществующее, однако ничуть не менее реальное, чем существующее. И бытие, и небытие (пустота) в равной мере являются причинами происходящего. Существующее (бытие) - это «бесконечные по числу (частицы), невидимые вследствие малости каждой из них»¹, по природе своей плотные и полные, а потому неделимые («атомы»).

Если верить греческому историку Страбону, который ссылается на Посидония, то учение об атомах существовало задолго до Левкиппа, первым его автором был сидонянин Мох, живший еще до Троянской войны. Для современного мышления понятие «атом» ассоциируется с классической и неклассической физикой. Однако античный атом ничего общего не имеет с атомом современным. Понять же атом Левкиппа-Демокрита можно только в общем контексте ранней греческой мысли. В литературе нет однозначного мнения по поводу интерпретации античных атомов. Большинство исследователей, следуя Аристотелю, склоняются к физической интерпретации атомов, считая их проявлением только каких-то физических качеств. Другие - С.Я. Лурье, В.Ф. Асмус, А.Ф. Лосев - говорят о так называемом математическом атомизме, полагая, что Демокрит допускал наряду с физическими атомами математические амеры как некие малые и неделимые величины, что сближает атомы Демокрита с «неделимыми величинами» («монадами») пифагорейцев.

Математическая интерпретация атома вполне правомерна, если принять во внимание одну из особенностей античного мышления, зафиксированную А.Ф. Лосевым. Она заключается в том, что «древние во всем находили четкие и отточенные формы, все представляли в виде организованного и оформленного тела.»². Поэтому основным принципом определения атома ученый считал принцип структурночисловой, т.е. атом определяется тем, как расположены его элементы внутри него самого. Безусловно, это ни в коем случае не исключает материальную природу атома, но все же его первичным определением, по Лосеву, остается его числовая структура. В целом оказывается, что природа атома двойственна: она физико-геометрична. Таким образом, специфика античного атома состоит именно в том, что

¹ Лурье С.Я. Указ. соч. - С. 246.

² Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 1. Ранняя классика. - М.: Ладомир, 1994. - С. 397.

«древние вместе с геометрией одновременно находили в нем и самую настоящую физическую материю»¹.

Хотя обе интерпретации - физическая и математическая - находят свое подтверждение в сохранившихся фрагментах текстов Демокрита, все же в контексте ранней греческой мысли понятие атома значительно сложнее, чем это обычно представляют сторонники физической интерпретации. На первый взгляд кажется, что атом Левкиппа и Демокрита - это некоторого рода физическое качество, однако греческие атомисты всегда подчеркивали именно бескачественность атомов. Принимая особенность античного мышления, отмеченную А.Ф. Лосевым, было бы правильнее определять атомы как некие маленькие, бесконечные по числу и величине сущности, недоступные нашим чувствам; полные (плотные, абсолютно непроницаемые, а потому не могут быть подвержены воздействию) бесконечные по числу формы, т.е. идеи. «Если кто скажет "атом", - сообщает древний источник, - то этим самым он обозначит его не подверженным воздействию и не заключающим пустоты»². (Как не вспомнить при этом знаменитые монады Лейбница, не имеющие «ни окон, ни дверей».) Атомы невидимы и неощутимы потому, что они не имеют ни цвета, ни теплоты, ни запаха, а также лишены вкуса.

Большинство древних источников указывает на физическую (телесную) природу атома, что дало основание исследователям античного атомизма говорить о том, что Левкипп и Демокрит разработали чувственную модель атома. Суть ее сводится к следующим основным утверждениям.

1. Существует бесконечное множество атомов, различающихся видом, формой и величиной.

2. Из атомов, имеющих бесконечное число форм, шарообразные Демокрит именует огнем и душой.

3. Атомы, по словам Аристотеля, «подобны так называемым пылинкам, носящимся в воздухе и видным в луче, пропускаемом через окно»³. А потому нет ничего удивительного в том, что душа невидима, хотя она и телесна.

4. Атомы движутся в пустоте и через пустоту, т.е. она - причина и условие движения.

Лосев А.Ф. Указ. соч. - С. 399.

Лурье С. Я. Указ. соч. - С. 257.

Там же, с. 253.

5. Движение же не имеет ни начала, ни причины, ибо оно вечно.

6. Первоначальным и единственным видом движения является пространственное перемещение (движение тел в пустоте).

7. Причина возникновения всех вещей - вихрь, который Демокрит называет необходимостью. «Все, - по сообщению Диогена Лаэрция, - происходит в силу необходимости»¹.

Суть второго первоначала атомисты усматривают в пустоте, представляющей собой пространство, в котором находятся атомы, движущиеся вечно. Иными словами, пустота - это место, в котором отсутствует тело. Стало быть, атомисты допускают существование пустого пространства, которое не непрерывно, а разделяется движущимися в нем и отличающимися друг от друга формой телами. В отличие от множественности атома, пустота (небытие) - одна, едина, бесконечна по величине, т.е. пространственно, абсолютно однородна. Она может существовать и не вмещая в себе тело. Благодаря пустоте тела отделяются друг от друга, т.е. она препятствует телам, состоящим из атомов, быть непрерывными. Такую пустоту атомисты называют промежуточной пустотой. Наряду с ней, по сообщению Симпликия, Левкипп и Демокрит признавали существование внешней бесконечной пустоты: «Вне же космоса есть пустота, существующая отдельно. ясно, что эта пустота уже не только место, но существует сама по себе»².

Атомы носятся в пустоте; соединяясь, они приводят к возникновению вещей, а разъединяясь, к их уничтожению. Если же внешняя пустота бесконечна, то и число тел, и миров также бесконечно. «Так как, - говорит Левкипп, - вселенная бесконечна и не может доставать чего-либо, то необходимо, очевидно, чтобы миры были бесконечными по числу»³, т.е. атомисты признавали существование бесконечного множества миров, исходя из бесконечности пустоты.

По сообщению Диогена Лаэрция, Левкипп так себе представлял возникновение бесчисленных миров: «Вселенная есть пустое и наполненное телами. Миры же образуются, когда тела ввергаются в пустоту и переплетаются друг с другом. Бесчисленные миры происходят из этого (т.е. из полного и пустого) и, распадаясь, превращаются в это же. Миры возникают так: отделившись от бесконечного, уносятся многочисленные тела, имеющие всяческие формы, в великую

Лурье С.Я. Указ. соч. - С. 213.

Там же, с. 267. Там же, с. 244.

пустоту; эти тела, собравшись, образуют один вихрь. Сталкиваясь между собой и всячески кружась в этом вихре, эти тела распределяются по отдельным местам - подобное к подобному.»¹. Приняв существование бесчисленных миров, Демокрит утверждал, что лишь благодаря случаю в одной части пустоты возник наш мир, а в другой - другой. Правда, это утверждение, на первый взгляд, кажется, противоречит мнению атомистов о существовании всеобщей необходимости. Однако, согласно разъяснениям Аристотеля, здесь нет никакого противоречия, поскольку под случаем имеется в виду чтото, что происходит в силу отсутствия целевой причины, т.е. случай противопоставляется не необходимости, а целевой причине.

Такова вкратце общая схема античного атомизма. Если попытаться сформулировать характерные особенности предложенной Левкиппом и Демокритом атомистической программы, то в качестве таковых следовало бы выделить следующие.

1. Несмотря на некоторые разногласия исследователей по вопросу о природе античного атома (физическая и математическая интерпретации), в целом по своей сути и содержанию эта программа - физическая. С ее помощью Левкипп и Демокрит объясняют явления физического мира.

2. Само объяснение физического мира сводится к раскрытию причин наблюдающихся в природе изменений. Последние же, в свою очередь, имеют своей причиной движение атомов.

3. Объяснение строится на основе принципа полного разделения теоретической конструкции, основу которой образуют бытие (атомы) и небытие (пустота), или мира истины, и объекта объяснения (эмпирического мира), или мира мнения.

4. Несмотря на такого рода разделенность мира истины (сущности) и мира мнений (явлений), теоретическая модель атомистов непосредственно соотносится с эмпирическим миром.

5. Предложенная модель объяснения носит наглядный характер: хотя атомы только мыслимы, все же картину их движения можно так же наглядно представить, как и эмпирический мир. (Вспомним неоднократно приводимое древними сравнение атомов с пылинками, носящимися в воздухе и видными в луче, пропускаемом через окно.)

6. В методологическом плане теоретическая программа атомистов представляла собой первую в истории научной мысли попытку

¹ Лурье С.Я. Указ. соч. - С. 275.

дать механистическое объяснение мира, которое выражалось в требовании объяснять целое как сумму составляющих его частей (атомов).

7. В гносеологическом аспекте атомистическая программа - это программа рационалистическая: истинное, достоверное («законнорожденное») знание - познание посредством мысли, т.е. знание атомов и пустоты, знание же мнимое, темное («незаконнорожденное») - познание посредством чувств, т.е. знание чувственного мира. Безусловно, величественная картина мира, разработанная античными атомистами, сыграла огромную эвристическую роль не только для дальнейшего развития научной греческой мысли, но и становления всей последующей европейской науки, и прежде всего новоевропейской, в частности классической атомистики. И хотя последовательность, с которой атомисты проводили свои идеи, казалась многим не вполне логичной, именно она, по словам П.П. Гайденко, «содействовала тому, что полемизировавшие с ними (атомистами. - Прим. авт.) ученые и философы (например, Аристотель), смогли более четко и недвусмысленно сформулировать предпосылки своих теорий»¹.

4.5. ЛОГИЧЕСКАЯ ПРОГРАММА СОФИСТОВ

Античными атомистами завершился первый период в развитии греческой теоретической мысли - натурфилософский, на смену которому пришел период антропологический. Этот существенный сдвиг в проблемном, предметном, методологическом поле греческого мышления объясняется, прежде всего, изменениями, произошедшими в Древней Греции в эпоху высшего господства афинской демократии. Народовластие принципиально изменило место грека в античном космосе: он стал социально и политически востребованным. Очень точно выразил суть грека классической эпохи Аристотель, определив его как существо политическое. Широкое участие эллинов в общественной и политической жизни страны с необходимостью поставило вопрос об их всеобщем просвещении. По словам известного немецкого исследователя античной культуры Т. Гомперца, «наиболее влиятельным орудием в политической жизни большей

Гайденко П.П. Эволюция понятия науки... - М., 1980. - С. 100.

части Эллады. стала речь. умелое пользование которой доставляло победу»¹. Поэтому вполне естественно, что в эту эпоху впервые стали культивировать искусство риторики, заключающееся в умении разбираться в различных точках зрения, критически мыслить, отказе от апелляции к авторитету. Можно сказать, что появилась насущная потребность во всеобщем образовании эллинов. Осуществить эту задачу взяли на себя софисты - странствующие учителя мудрости. Но это лишь внешняя канва греческой софистики.

Дело в том, что немалую роль в переориентации греческой мысли и появлении софистов сыграли и внутренние факторы историко-философского процесса. Сформировавшееся в рамках досократической натурфилософии многообразие мнений по вопросу об архэ, порой исключавших друг друга, фактически свидетельствовало о том, что философия фюзиса в своем развитии исчерпала себя, достигла своих пределов, что, безусловно, завело греческую мысль в тупик. Выход из него указали как раз софисты, переориентировав философию с проблемы бытия как проблемы субстанциального начала на вопрос о бытие как проблемы сознания. Как точно заметил в этой связи А.Ф. Лосев, «в софистах античный дух впервые обращается к самому себе, внутрь себя, рефлектирует над самим собою вместо фиксирования той или другой внешности»².

Таким образом, софисты вывели греческую мысль на новую ступень развития - на первую ступень самосознания греческого духа, переориентировавшегося с объективного космологизма на субъективный антропологизм. В этом смысле они совершили подлинную духовную революцию, основным результатом которой были ломка традиционных ценностей и рождение первой в истории человеческого духа философии самосознания, давшей начало новой греческой науке - науке о духе.

Юношеская пора пробуждающейся науки о духе характеризуется прежде всего пристальным вниманием к вопросу об образовании научных понятий и методов, стремлением к логическому обоснованию полученных результатов, к разработке способов доказательства их достоверности. Поэтому неслучайно первой формой греческой науки о духе стала наука логики, основным предметом которой было исследование форм мышления, знание как таковое. По сообщению Диогена

¹ Гомперц Т. Греческие мыслители в 2 т. Т. 1. - СПб.: Алетейя, 1999. - С. 363.

² Лосев А.Ф. История античной эстетики (Софисты. Сократ. Платон). - М.: Ладомир, 1994. - С. 44.

Лаэртского, Протагор - глава школы софистов - «первым стал пользоваться в спорах доводами. он же первым ввел в употребление и сократический способ беседы; и первым применил в споре антисфеновский довод, по которому должно получаться, что противоречие невозможно. и первый указал, как можно оспорить любое положение»¹.

Однако разработка логической и эпистемологической проблематики осуществлялась софистами не в чистом виде, т.е. теоретической форме, а в контексте их практической ориентации на то, чтобы одержать победу в споре. Это, безусловно, накладывало свой отпечаток на характер полученных ими результатов. Например, истина понималась ими не как логическая истина, т.е. как соответствие знания действительности. Понимание истины софистами наиболее точно выразил их учитель Протагор в единственно сохранившейся из его книги «Антилогии» (другое название «О сущем») фразе: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют». Это ставшее ныне знаменитым аксиоматичное положение можно истолковать так: человек может наблюдать, мерить, взвешивать все существующее, как хочет. Значит, именно человек объявляется мерилом всего существующего. Иными словами, достижимая человеком истина находится в пределах человеческой природы, она сплошь пронизана субъективностью, зависит от чувственных восприятий человека. А поскольку восприятия людей разнятся, то можно заключить, что каждому чувственному восприятию соответствует своя истина, или, выражаясь устами платоновского Сократа: «то, что каждому представляется, таково для него и есть»².

В процитированной выше мысли Протагора со всей очевидностью проявляется критический характер всей греческой софистики, разрушившей традиционное догматическое мышление эллинов, которое прежде опиралось на авторитет и традиции. Отныне последним (конечным) основанием всякой достоверности становится сам человек как индивид. На первый взгляд мысль Протагора может показаться парадоксальной, даже абсурдной, нарушающей законы мышления и стирающей всякую грань между истиной и ложью. В действительнос-

¹ Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. - М.: Мысль, 1986. - С. 348-349.

² Платон. Теэтет // Платон. Собр. соч. в 4 т. Т. 2 - М.: Мысль, 1993. - С. 216. В духе Платона истолковывает фразу Протагора и Аристотель: «Он (Протагор. - Прим. авт.) утверждал, что человек есть мера всех вещей, имея в виду лишь следующее: что каждому кажется, то и достоверно». - Аристотель. Соч. в 4 т. Т. 1. - М.: Мысль, 1975. -

С. 281.

ти же он пытался привлечь ею внимание к необходимости установления законов мышления, в частности логического закона противоречия, утверждающего (в контексте логики Протагора), что о всякой вещи существует два противоположных утверждения. Именно этой логике мышления советовал следовать Протагор тем, кто обучался искусству риторики. Его риторическое мастерство заключалось в умении придать вес и значение любому мнению, включая и противостоящее ему. В частности, он выдвигал тезисы и предлагал своим ученикам подыскивать аргументы «за» и «против» них.

В протагоровом положении проводится мысль о том, что истинным знанием обладает тот, кто может опровергнуть противоположное мнение и защитить от критики, отстоять собственное. Тем самым Протагор учил критике, умению аргументировать, как можно «аргументом более слабым побить более сильный». Этим, по сути, он и его последователи содействовали формированию логического способа мышления, характерного для Сократа и всей послесократовской философии и науки. Так, Т. Гомперц, давая оценку знаменитому протагорову принципу человека-меры, совершенно справедливо отмечает, что в нем «дух позитивной, почти современной научности не проступает так сильно и так ясно ни в одном из творений той эпохи»¹.

Завершая реконструкцию логической программы софистов, следует заметить, что своей логикой аргументации они утверждали новый взгляд на природу и сущность самого знания: отныне знание получило статус достоверного только в том случае, если оно осознает, рефлектирует собственные основания. Только знание собственных оснований и есть знание научное. Без преувеличения можно сказать, что именно у софистов впервые просматривается тенденция рефлексии над научным знанием, а следовательно, и над наукой, которая, по словам П.П. Гайденко, «впервые смогла взглянуть на саму себя, критически оценить свои методы и свое содержание»².

4.6. МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ПРОГРАММА ПЛАТОНА

Обнаружившаяся впервые у софистов тенденция рефлексии над основаниями научного знания нашла свое дальнейшее развитие у Платона. Правда, крайний субъективизм и релятивизм софистов в

Гомперц Т. Указ. соч. - С. 437.

Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. - М., 1998. - С. 134.

сфере гносеологии, явившиеся следствием абсолютизации ими субъекта познания как рефлектирующего сознания отдельного индивида, никак не могли удовлетворить Платона и его учителя Сократа, ибо они вели к абсолютизации индивидуализма в сфере практической и нравственной жизни, что, безусловно, противоречило духовным основам греческого демократического общества. Необходимо было обнаружить в сознании индивида некое абсолютное, всеобщее, объективное начало, которое бы непосредственно определяло содержание индивидуального сознания. Эту задачу Платону удалось реализовать посредством выделения в сознании двух уровней, прямо противопоставленных друг другу: бессмертная душа и смертное тело. Первая подобна божественному, умопостигаемому, вечному, истинному миру, второе - миру человеческому, смертному, тленному, преходящему, иллюзорному. В этом разделении Платоном бытия на два противостоящих друг другу мира нетрудно угадать онтологические конструкции элеатов и атомистов, разделявших мир на мир истинного, умопостигаемого бытия и мир иллюзорный, чувственный. Этим двум мирам соответствует два вида знания: знание истинное и знание мнимое.

Эти два типа знания получаются в результате восхождения познания от постижения постоянно становящегося бытия, т.е. мира чувственных вещей, дающего знание мнимое, мнения к умопостигаемому бытию как носителю истинного знания. Однако сам переход от первого уровня познания ко второму, согласно Платону, опосредован промежуточным этапом, олицетворяемым геометрией. Геометрия - это промежуточная часть процесса познания между постигающим чувственные вещи мнением и постигающим идеи знанием. Иными словами, геометрия - мост, ведущий от мнения к знанию. Именно этим объясняется важность и значимость геометрии в гносеологической концепции Платона, о чем свидетельствует широко известная всем ныне надпись на дверях Платоновой Академии: «Не геометр - да не войдет».

Сам умопостигаемый мир структурно состоит из двух частей. Первая - эта та его часть, которая постигается посредством условных исходных допущений, каковыми являются исходные аксиоматические понятия геометрии. Так, в шестой книге «Государства» Платон, обращаясь устами Сократа к одному из собеседников, пишет: «Тебе легче будет понять, если сперва я скажу вот что: я думаю, ты знаешь, что те, кто занимаются геометрией, счетом и тому подобным, пред-

полагают в своем исследовании, будто им известно, что такое чет и нечет, фигуры, три вида углов и прочее в том же роде. Это они принимают за исходные положения и не считают нужным отдавать в них отчет ни себе, ни другим, словно это всякому и без того ясно. Исходя из этих положений, они разбирают уже все остальное и последовательно доводят до конца то, что было предметом их рассмотрения»¹. Итак, геометрия выступает в качестве предпосылочного знания на пути постижения умопостигаемого мира при помощи рассудка, пользующегося образными подобиями. Объектом его служат полученные субъективно априорным путем выводы из посылок, т.е. рассудок не восходит к началу интеллигибельного мира. Это становится возможным только с помощью разума благодаря его диалектической способности.

Восходя от предпосылок рассудочной геометрии, оперирующей геометрическими объектами, диалектический разум устремляется на вторую часть умопостигаемого мира - объективно априорное, беспредпосылочное начало, содержание которого образует абсолютно достоверный мир чистых идей. Но каков онтологический статус этого мира?

Мир идей Платона в отличие от вечно становящегося мира чувственных вещей - это мир истинного бытия. Вслед за элеатами Платон признает истинным то, что тождественно самому себе, а тождественное себе не изменяется, не возникает и не исчезает, неделимо, оно может только быть, быть тождественным себе. Но то, что тождественно самому себе, не может служить объектом познания, ибо познание - это всегда есть отнесение познаваемого предмета к субъекту познания. Значит, то, что может быть познано, есть всегда другое.

Итак, с одной стороны, без существования нечто самотождественного познание невозможно, с другой - познание всегда есть отнесение к другому. В контексте философии Платона эта антиномия может быть сформулирована так: как тождественное самому себе (вечное, неизменное, неделимое) бытие, именуемое идеей, может быть связано с другим (нетождественным), каковым у Платона выступает мир чувственных вещей? Иными словами, как бытие идеи, которая есть нечто единое, соотносится с чувственным миром как множественным воплощением единой идеи? По сути в этой антиномии ставится

¹ Платон. Государство // Платон. Собрание соч. в 4 т. Т. 3. - М.: Мысль, 1994. - С.

293.

проблема соотношения единого и много. Именно этой проблеме Платон посвятил диалог «Парменид».

Решая эту фундаментальную для науки проблему, Платон первым из греков воспользовался методом, который сегодня принято называть гипотетико-дедуктивным: вначале принимается какое-то допущение, из которого затем выводятся определенные следствия. Не вдаваясь в детали многочисленных гипотез (всего их восемь), выдвинутых великим греческим мыслителем для разрешения антиномии единого и многого, отметим, что в ходе своих рассуждений он приходит к общему выводу о том, что только единство многого составляет сущность умопостигаемого мира и именно оно и есть то, что может существовать и быть познаваемым. Но это единство многого есть не что иное, как единство предела и беспредельного, утверждавшееся до этого пифагорейцами. Соотнесенность предела с беспредельным создает мерное отношение, меру, которая по сути и есть посредник между миром бытия (миром идей) и миром становления (миром чувственных вещей). Но мера необходимо связана с числом. Именно число - средство постижения чувственного мира. «Воспринявший что-либо единое, - говорит устами Сократа Платон, - тотчас же после этого должен обращать свой взор не на природу беспредельного, но на какое-либо число; так точно и наоборот: кто бывает вынужден прежде обращаться к беспредельному, тот немедленно вслед за этим должен смотреть не на единое, но опять-таки на какие-либо числа, каждое из которых заключает в себе некое множество, дабы в заключение от всего этого прийти к единому»¹.

Таким образом, только посредством числа можно получить единственно достоверное знание, т.е. математика как наука о числе является, по Платону, единственно достоверной наукой. Физика же, предметом которой выступает чувственный мир, дает лишь мнимые знания, т.е. мнения.

Хотя Платон и принял пифагорейскую идею о числе как единстве предела и беспредельного, но он придал ему иной онтологический статус. Пифагорейцы, утверждавшие, что мир есть число, фактически не различали числа и вещи. Платон же выносит число в мир идеального, т.е. в сферу того, что постигается лишь мыслью. Потому для него число есть идеальная структура. Тем самым он впервые в античной науке формирует понятие числа, что, по словам современного физика-теоретика В. Гейзенберга, «составляет решающий шаг,

¹ Платон. Филеб. - С. 15.

выводящий человека из той сферы мира, которая дана ему непосредственно в ощущениях, и погружающий его в сплетение рационально постигаемых структур мышления»¹.

Числа как идеальные образования принципиально отличаются у Платона от математических объектов, каковыми у него выступают геометрические фигуры. Это различие обусловлено их природой. Числа, по Платону, «допустимо лишь мыслить», их нельзя воспринять чувственно. В этом смысле они ничем не отличаются от идей. «Оно (искусство счета. - Прим. авт.), - замечает Платон, - усиленно влечет душу ввысь и заставляет рассуждать о числах самих по себе, ни в коем случае не допуская, чтобы кто-нибудь подменял их имеющими число видимыми и осязаемыми телами»². И философам для постижения истинного бытия следует заниматься этим искусством «до тех пор, пока они не придут с помощью самого мышления к созерцанию природы чисел»³.

Что касается геометрии, то ее предмет, по мнению философа, «математические вещи», которые «можно видеть не иначе как мысленным взором». Это значит, что в своем стремлении к постижении умопостигаемого мира геометры устремляют свою мысль «не на чертеж, а на те фигуры, подобием которых он служит»⁴. Они вынуждены пользоваться предпосылками в форме образных подобий, выраженных в чувственных вещах. Следовательно, для Платона природа математических объектов двойственна: с одной стороны, они - объекты идеальные, с другой - чувственные, имеющие свои аналоги, подобия в чувственном мире. Понимаемые таким образом математические объекты оказываются промежуточными между умопостигаемым миром и миром чувственных вещей.

Итак, числа как предмет арифметики и геометрические фигуры как объекты геометрии имеют разный онтологический статус: числа - это идеальные сущности, относящиеся к сфере только чистого мышления, геометрические фигуры - промежуточные между идеальным и чувственным мирами сущности. А потому арифметика, предметы которой целиком и полностью принадлежат миру идей как миру истинного бытия, оказывается самой достоверной среди математических наук, геометрии же - «второй» после арифметики

Гейзенберг В. Шаги за горизонт. - М.: Прогресс, 1987. - С. 242.

Платон. Государство... - С. 308.

Там же.

Там же, с. 293.

математической науки - присуща относительно меньшая степень достоверности.

Обращение Платона к геометрии, безусловно, не могло не привлечь его внимание к понятию пространства как онтологического основания существования геометрических фигур. Понятием пространства оперировали, как известно, и атомисты, понимая его как пустоту, т.е. чисто физически. Платон же первым вводит в античную науку понятие пространства как пространства геометрического. Проблему пространства он затрагивает в своем наиболее известном диалоге «Тимей», содержащем систематическое изложение космологической картины мира, где так характеризует пространство: «оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель всему рождающемуся, но само воспринимается вне ощущения, посредством некоего незаконного умозаключения, и поверить в него почти невозможно. Мы видим его как бы в грезах»¹.

Пространство у Платона по своей природе является специфическим объектом, отличным одновременно и от мира идей, которые постигаются мыслью, и от мира чувственных вещей, воспринимаемых посредством ощущений. Оно занимает промежуточное место между этими двумя мирами, поскольку, несмотря на свою особенность, пространство имеет общие признаки как первого, так и второго миров. Подобно идеям, оно вечно, неразрушимо, неизменно, воспринимается «вне ощущения». Сходство же его с чувственным миром в том, что постигается оно все же вне плоскости мышления. Как следует из приведенной выше цитаты, пространство воспринимается как бы во сне, мы вроде бы его и видим, но выразить его логически, в понятии нельзя. Кстати, к этому же сравнению со сном Платон прибегает для характеристики геометрии как науки. Так, в диалоге «Государство» читаем: «Что касается остальных наук, которые...пытаются постичь хоть что-нибудь из бытия (речь идет о геометрии и тех науках, которые следуют за ней), то им всего лишь снится бытие, а наяву им невозможно его увидеть, пока они, пользуясь своими предположениями, будут сохранять их незыблемыми и не отдавать себе в них отчета. У кого началом служит то, чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием?»².

Платон. Тимей // Платон. Соч., Т. 3. - С. 455. Платон. Государство. - С. 317.

Таким образом, пространство служит для геометров началом, которого они не знают и в принципе знать не могут. А потому им приходится лишь постулировать его свойства в качестве аксиомы. Для Платона пространство служит предпосылкой существования геометрических объектов, о которой хотя и нельзя иметь достоверного знания, но, тем не менее, геометры используют ее в качестве основания для построения своих объектов.

Хотя математика Платона устремлена ввысь, ориентирована на постижение истинного бытия, все же она как-то причастна и к физической картине мира. Ясно, что поскольку физика как наука о природе имеет дело с чувственным миром, познание которого могут давать лишь мнения, то она, в отличие от математики, не может и не должна претендовать на статус науки. Поэтому предлагая свою физическую (космологическую) картину мира, Платон должен довольствоваться построением «правдоподобного мифа» о космосе, рассказанного им в одном из своих самых поздних и примечательных диалогов «Тимей».

В числе наук, важных для упражнения ума и подготовки души к философским размышлениям, великий мыслитель наряду с арифметикой и геометрией относит теоретическую астрономию. В представленной им в диалоге «Тимей» космологической концепции заметно ощущается влияние пифагорейцев, от которых он позаимствовал основные представления об устройстве космоса. Но эта космология, по справедливому замечанию И.Д. Рожанского, «не была простым пересказом пифагорейских воззрений: Платон подверг эти воззрения существенной обработке, в результате которой возник тот классический образ космоса, считающийся одним из наиболее ярких и характерных созданий эллинского духа»¹.

Влияние математического склада ума Платона на понимание космоса обнаруживается прежде всего в его концепции материи, которую можно рассматривать как своеобразный синтез физического учения Эмпедокла о четырех «корнях вещей» и атомистики Левкиппа и Демокрита, синтез, представляющий собой совершенно оригинальную физическую теорию, не имевшую аналогов в античной науке.

Главной в его концепции является мысль о том, что основу мироздания образует неопределенная материя («хора»), или «Восприемница и Кормилица всего сущего», способная принимать облики четырех

Рожанский И.Д. Древнегреческая наука // Очерки истории естественнонаучных знаний в древности. - М.: Наука, 1982. - С. 236.

природных стихий (Платон именует их «четыре рода») - огня, воздуха, воды и земли. Эти стихии упорядочены с помощью образов и чисел, а именно: состоят из мельчайших невидимых частиц, имеющих формы правильных многогранников. Стихии (элементы) Платона сами по себе не являются первичными, абсолютно простыми сущностями. Этим они отличаются от атомов Демокрита и Левкиппа. Различия между элементами (стихиями) обусловлены различиями между мельчайшими частицами, из которых эти элементы состоят. Но так же как и атомы Левкиппа и Демокрита, платоновские частицы различаются между собой формами и величинами. Именно этими «первичными» качествами определяются чувственно-воспринимаемые свойства четырех стихий.

Частицам четырех элементов Платон приписывал формы четырех правильных многогранников: частицы огня - суть тетраэдры, воздуха - октаэдры, воды - икосаэдры, земли - кубы. Тем самым он стремился придать своим частицам наиболее совершенные формы, каковыми могут лишь правильные геометрические тела. В свою очередь поверхность каждого многогранника может быть представлена как сочетание некоторого числа треугольников.

Итак, встав в явную оппозицию Демокриту, Платон показал, что если делить и дальше материю, в конце концов мы натолкнемся на математические формы: правильные стереометрические тела, определяемые своими свойствами симметрии, и треугольники, из которых их можно составить. Треугольники оказываются самыми элементарными структурными единицами, из них построены вещи. Понятие же материи в границах своего нижнего предела трансформируется, по сути, в понятие математической формы. Этой своей мыслью о математической структуре физического мира Платон закладывает основы математического естествознания, в частности математической физики. В физике и астрономии он последовательно проводит свою математическую программу, полагая, что получить достоверное знание о природном мире можно в той мере, в какой будет раскрыта его математическая структура. Более того, перефразируя знаменитые слова Галилея, можно сказать, что согласно Платону, лишь разумея природу чисел, человеческий ум сможет «прочитать Книгу Природы, написанную Богом», а тем самым приобщиться к Мировой душе и мысли, что «Бог - математик».

Догадками о структуре мироздания, своим структурно-геометрическим складом мышления, провидческим умом, прозрением Платон

привлек к себе внимание многих выдающихся современных физиков, которые расценили его картину мира как одну из самых примечательных в истории античной науки. Характерны в этом смысле высказывания одного из создателей квантовой механики, выдающегося физика-теоретика В. Гейзенберга: «Сходство воззрений современной физики с воззрениями Платона и пифагорейцев простирается далеко. Элементарные частицы, о которых говорится в диалоге «Тимей», ведь это в конце концов не материя, а математические формы. В современной квантовой теории едва ли можно сомневаться в том, что элементарные частицы в конечном счете суть математические формы. Следовательно, современная физика идет вперед по тому же пути, по которому шли Платон и пифагорейцы»¹. Кроме того, Гейзенберг, указывая на ту огромную роль, которую сыграл платоновский «Тимей» в формировании его мировоззрения, отмечал: «Важнейшим результатом того чтения явилась, пожалуй, убежденность, что если мы хотим понять материальный мир, то должны знать что-то о его мельчайших частях»². И далее: «Уже тогда (при чтении «Тимея». - Прим. авт.) у меня сложилось убеждение, что вряд ли возможно продвинуться в современной атомной физике, не зная греческой натурфилософии»³.

В качестве фундаментальных провидческих идей, догадок Платона, привлекших пристальное внимание современных физиков, были, вопервых, догадка о том, что каждый элемент состоит из некоторого типа мельчайших частиц, определяющего свойства этого элемента; во-вторых, допущение, что различия между этими элементами обусловлены их внутренней структурой, которая может подвергаться изменениям.

Эти интуитивные догадки Платона, в частности вопрос о наиболее элементарных структурных единицах физического мира, решение которого у него носило чисто спекулятивный характер, нашли свое подтверждение, а затем научное обоснование и решение в современной физике элементарных частиц. Кроме того, на поставленные им «верные великие вопросы» современная физика дала ответ также в пользу Платона. По словам Гейзенберга, современная наука показала, что «мельчайшие единицы материи в самом деле не физические объекты в обычном смысле слова, они суть формы, структуры или идеи в смысле Платона, о которых можно говорить

Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. - М.: Наука, 1989. - С. 36-37. Там же, с. 144.

Гейзенберг В. Шаги за горизонт. - М.: Прогресс, 1987. - С. 40.

однозначно только на языке математики. И Демокрит, и Платон надеялись с помощью мельчайших единиц материи приблизиться к «единому», к объединяющему принципу, которому подчиняется течение мировых событий. Платон был убежден, что такой принцип можно выразить и понять только в математической форме. По сути дела, здесь уже предвосхищена вся программа современного точного естествознания»¹. И далее: «Платон был прав, когда верил, что в средоточии природы, где речь идет о мельчайших единицах материи, мы находим в конечном счете математические симметрии... Если постижения современной физики элементарных частиц сравнивать с какой-либо из философий прошлого, то речь может идти лишь о платоновской философии; в самом деле, частицы современной физики суть представления групп симметрии - этому нас учит квантовая теория, - и, значит, частицы аналогичны симметрическим телам платоновского учения»².

Таким образом, как свидетельствует один из творцов квантовой теории, в своем развитии неклассическая физика была вынуждена отказаться от исходных элементарных частиц - атомов, напоминающих концептуально атомы Демокрита, и принять идею фундаментальных математических форм Платона.

4.7. НАУЧНАЯ ПРОГРАММА АРИСТОТЕЛЯ

Общеизвестно, что Аристотель как ученик Платона изначально разошелся со своим учителем по принципиальным философским вопросам. Еще большее расхождение, а точнее противостояние, между ними обнаруживается относительно их научных программ. Коренная противоположность между Аристотелем и Платоном обнаруживается в первую очередь в ответе на вопрос о роли и месте математики и физики в научных изысканиях. О водоразделе между аристотелизмом и платонизмом говорили уже в классическую эпоху, в частности друг и коллега Г. Галилея Д. Маццони. Его точку зрения в лаконичной форме выразил известный французский историк науки А. Койре: «Если вы отстаиваете высший статус математики, если, более того, вы ей приписываете реальное значение и реальное положение в физике, - вы - платоник. Если, наоборот, вы усмат-

Гейзенберг В. Указ. соч. - С. 118, 272.

Там же, с. 119, 173.

риваете в математике абстрактную науку и, следовательно, считаете, что она имеет меньшее значение, чем другие - физические и метафизические - науки, трактующие о реальном бытии, если, в частности, вы утверждаете, что физика не нуждается ни в какой другой базе, кроме опыта, и должна строиться непосредственно на восприятии и что математика должна довольствоваться второстепенной и вспомогательной ролью простого подсобного средства, вы - аристотелик»¹.

Возможно, расхождение между Платоном и Аристотелем в области научных изысканий было обусловлено прежде всего различием их общей философско-методологической позиции. Как известно, основная критика Аристотелем философии Платона была направлена в первую очередь против теории идей, образующих альфу и омегу его учения. В отличие от Платона, который полагал объективным, самодостаточным мир идей, который первичен по отношению к миру чувственных вещей, Аристотель, хотя и признавал существование мира идей, тем не менее считал, что, идеи, если и существуют, то только вместе с вещами и в вещах. Тем самым он утверждал их единство. Справедливости ради следует заметить, что, несмотря на общий критический настрой Аристотеля по отношению к теории идей Платона, он так и не смог окончательно порвать с ней. Следы платонизма обнаруживаются у него, когда речь идет о вечных, метафизических сущностях, которые должны существовать необходимым образом. Но он отрицал реальность таких сущностей, как общие понятия. Они не имеют отдельного, самостоятельного бытия. Общее, имеющееся в единичных вещах, неотделимо от этих вещей.

Этой своей позицией Аристотель, по сути, преодолевает ту демаркационную линию, которая разделяла мир идей и мир чувственных вещей Платона.

Именно Аристотель первым ввел в оборот понятие науки, используя для этого древнегреческий термин эпистеме (знание). Под знанием же имеется здесь в виду не всякое знание, а знание доказательное. Наука, по мнению Аристотеля, возможна потому, что можно найти первые, ни из чего не выводимые, непосредственные положения, которые и будут началом науки. Для него высшей из всех аксиом, самым достоверным из всех начал, из которых должна исходить наука, является закон непротиворечия: не может одно и то же быть и не быть, существовать и не существовать в одном и том же смысле.

¹ Койре А. Очерки истории философской мысли. - М.: Прогресс, 1985. - С. 143.

Все науки Стагирит разделил на три большие группы: теоретические («умозрительные»), практические и творческие. Для нас представляют интерес первые, к которым относятся философия, физика и математика. Умозрительные науки предпочтительнее всех остальных, а первая философия (метафизика) предпочтительнее других умозрительных наук, ибо она исследует сущности неподвижные, самостоятельные и вечные.

Вторая философия (физика) имеет дело с сущностями физическими, которые являются подвижными, изменчивыми и преходящими. Что касается математики, то ее предметы не являются сущностями, поскольку они не имеют самостоятельного существования, но они не существуют и в чувственных вещах. «.Математические предметы, - подчеркивал Аристотель, - суть сущности не в большей мере, чем тела. они первее чувственно воспринимаемых вещей не по бытию, а только по определению и .они не могут каким-либо образом существовать отдельно. а так как они. не могут существовать и в чувственно воспринимаемом, то ясно, что либо они вообще не существуют, либо существуют каким-то (особым) образом...»¹. Значит, математические объекты имеют особый онтологический статус: они, по мнению Стагирита, находятся не в себе самом, а в другом. Они не имеют реального бытия, а представляют собой продукт мысленного выделения определенного аспекта физического мира, т.е. математические объекты возникают в результате выделения некоторого свойства физических объектов и абстрагирования от остальных свойств этого объекта. Пользуясь терминологией Аристотеля, можно сказать, что математические объекты существуют в чувственных вещах лишь потенциально и человеческий разум способен их вычленить путем абстрагирования. Значит, они как объекты разума существуют актуально лишь в нашем уме.

Благодаря абстрагированию от множества свойств физических тел, математик имеет дело с очень простым объектом, что делает его науку более точной. Например, арифметика, отвлекаясь от величин и имеющая дело только с числом, оказывается более точной, чем геометрия. Последняя, предметом которой являются величины и число, но отвлекающаяся от движения, точнее физики. «Математической точности, - отмечает в связи с этим Аристотель, - нужно требовать не для всех предметов, а лишь для нематериальных. Вот почему этот

Аристотель. Метафизика // Аристотель. Соч. в4т. Т. 1. - М.: Мысль, 1975. -

С. 324.

способ не подходит для рассуждающего о природе, ибо вся природа, можно сказать, материальна»¹.

Однако, несмотря на то что математика - самая точная среди наук, Аристотель ей отводит вторичную роль по отношению к физике, объекты которой обладают самостоятельными сущностями, онтологически предшествуют объектам математическим, находящимся в другом. Поэтому для Аристотеля физика первичнее математики, первая должна быть фундаментом для построения второй. Физике же, изучающей природные сущности с точки зрения их движения, предшествует метафизика (первая философия). Именно последняя должна служить теоретической основой как для физики, так и математики.

Таким образом, Аристотель столь радикально развел физику и математику, что разрушил фундамент, на котором пифагорейцы и Платон задумывали строить математическую физику: физика у них была ориентирована на познание математических отношений, математика же исключала изучение движения. У Стагирита физика как наука о природе изучает присущие природным сущностям изменение и движение, математика же имеет дело со статическими отношениями. «Некоторые математические науки, - замечает Аристотель, - рассматривают свои предметы как неподвижные и как существующие отдельно»². Безусловно, такое понимание предмета физики и математики принципиально исключало возможность применения математики для исследования природных сущностей. Значит, для Аристотеля физика не может быть наукой, построенной на основе математики.

Для адекватного понимания аристотелевской физики как науки о природе важно рассматривать ее в контексте всей его концепции знания, общеметодологических установок, стиля мышления, обусловивших характер и существо всей его научной программы.

Как уже отмечалось, формирование аристотелевской научной программы осуществлялось в ходе критики Стагиритом научной программы своего учителя и пифагорейцев. Аристотель упрекал их в слишком большом увлечении геометрией и вообще теорией и пренебрежении фактами. По его словам, «они постулируют (что-то). не ища теорий и объяснений, сообразных с наблюдаемыми фактами, а притягивая за уши наблюдаемые факты и пытаясь их подогнать под

¹ Аристотель. Метафизика. - С. 98.

² Там же, с. 181.

какие-то свои теории и воззрения»¹. Как видим, Аристотель критикует их с позиций эмпирика. Именно эта его симпатия к эмпиризму предопределила критический интерес мыслителя к натурфилософии досократиков, «физикам» Анаксагору, Эмпедоклу, Демокриту и др.

Эмпиризм Аристотеля находит свое методологическое выражение в его учении о сущности. Первичная сущность - это индивидуальный предмет: этот стол, это растение. Тем самым Аристотель фактически утверждает, что объектами исследования науки могут быть не только сверхчувственные сущности, но и любые эмпирические объекты, что, бесспорно, расширяет предметное поле аристотелевской науки. Последнее стало возможным благодаря тому, что Стагириту удалось преодолеть пропасть, которую Платон провел между иллюзорным, неподлинным физическим бытием (небытием) и подлинным бытием идей тем, что он опосредовал эти два вида бытия третьим - «бытием в возможности». Хотя текучая, подвижная единичность физического бытия, по словам известного отечественного исследователя творчества Стагирита В.П. Зубова, «и ускользает от доказательств науки, она не мыслится вне связи с всеобщим законом, который усматривается в самих вещах»². С введением нового промежуточного бытия - «бытия в возможности» - Аристотель получил возможность обращать внимание не только на то, что вещь есть в своей сущности, но и на то, что с ней может быть или не быть, «приключиться» или «не приключиться», на ее акциденции. По его мнению, акциденции есть выражение потенциального бытия: того, что существует лишь в возможности, того, чего еще нет, но может существовать в действительности. «Если же элементы существуют в возможности, - замечает Аристотель, - то вполне допустимо, чтобы ничего сущего не было. В самом деле, бытием в возможности обладает и то, чего еще нет: ведь возникает то, чего нет, но не возникает то, бытие чего невозможно»³. И наоборот: «сущее в возможности может и не быть (в действительности)»⁴.

Таким образом, «бытие в возможности» не отделено непроходимой пропастью от действительного бытия. Оно включает лишь то, что способно реализоваться в действительности. Можно сказать, что потенциальное бытие - это «царство теней» еще не родившихся

Аристотель. О небе // Аристотель. Соч. Т. 3. - С. 329. Зубов В.П. Аристотель. - М.: АН СССР, 1963. - С. 75. Аристотель. Метафизика. - С. 118 Там же, с. 307.

вещей, но могущих родиться путем придания им формы, т.е. сути бытия. Значит, хронологически возможность предшествует действительности, но с точки зрения сущности Стагирит утверждает примат действительности над возможностью, что вполне согласуется с его учением об онтологическом предшествовании формы материи. В генезисе «первоматерия» (неоформленная материя) приобретает форму при условии, что «природа» вещи реализуется по определенному закону. В генетическом смысле потенциальное бытие можно считать первичным состоянием бесформенного мира, в котором «все вещи были вместе в возможности, в действительности же нет»¹. Это сущее в возможности Аристотель обнаруживает в едином Анаксагора как первоначальной смеси гомеомерий, в «корнях всех вещей» Эмпедокла. Тем самым в понимании этой первоосновы материи он сближается с понятием материи ранних греческих «физиков».

Сам факт того, что Аристотель вынес математику за «скобки» физики, сыграл решающую роль в определении характера и сущности последней. Аристотелевская физика как наука о движении природных тел является, по сути своей, наукой качественной, ибо она исследует свойства и начала вещей, поскольку эти же вещи находятся в движении.

Учение о движении образует ядро аристотелевской физики как науки о природе, потому что, по словам Стагирита, «природа есть начало движения и изменения. незнание движения необходимо влечет за собой незнание природы»². Для выяснения сущности движения Аристотель вводит целый ряд научных понятий, среди которых основными являются «непрерывность», «бесконечность», «место», «пустота», «время». Кроме того, он прибегает к фундаментальным понятиям своей метафизики - «возможность» (потенция) и «действительность» (энергия).

В отличие от Платона, который абстрагировался от предмета движения, т.е. определял движение вообще, Аристотель рассматривал движение как движение чего-то³, движение «от» - «к». В результате он определяет движение так: «Движение есть действительность существующего в возможности, поскольку (последнее) таково.»⁴.

Аристотель. Метафизика. - С. 301. Аристотель Физика // Аристотель. Соч., Т. 3. - С. 103. «.движения помимо вещей не существует». - Там же. Там же, с. 104.

Стало быть, движение присуще сущему, в котором Аристотель различает несколько его родов: сущность, количество, качество, место. В соответствии с ними он выделяет четыре вида движения: в отношении сущности - возникновение и уничтожение, в отношении количества - рост и уменьшение, в отношении качества - качественное изменение и в отношении места - перемещение. Между этими видами движения он устанавливает некоторую иерархию, первое место в которой отводит перемещению, опосредующему все остальные виды движения.

В пользу первичности перемещения Стагирит выдвигает два основных довода. Во-первых, перемещение связано с вечно-сущим, первой движущейся сущностью - небом, поскольку движение неба есть условие возможности всякого движения и изменения в природе. Во-вторых, сущностной характеристикой движения является его непрерывность, а непрерывное движение может быть только перемещением как наилучшим из всех типов движения.

Итак, непрерывность и есть, по мнению Аристотеля, условие и основа движения. Следует заметить, что это понятие занимает особое место в физике Аристотеля. В нем, как в фокусе, преломляется не только решение Стагиритом проблемы движения, но и построение физики как науки. Оно является концептуальным стержнем, на котором зиждется вся аристотелевская физика, и в нем наиболее полно выражается «физикализм» мышления Аристотеля.

Учение о непрерывности Стагирита возникло на основе теоретических достижений греческой математики и размышлений Зенона Элейского, Анаксагора, Демокрита и других ранних греческих мыслителей. Смысл и содержание идеи непрерывности Аристотель раскрывает в применении к пространству, движению и времени. Поскольку, по словам Стагирита, «ничто непрерывное не может состоять из неделимых частей»¹, то и пространство, и время, и движение слагаются из делимых частей. Такая позиция дает ему возможность избежать тех парадоксальных ситуаций, с которыми столкнулся Зенон в своих рассуждениях о невозможности движения. В них, напомним, пространство, время и движение мыслятся как состоящие из неделимых. Свое возражение против парадоксов Зенона Стагирит формулирует так: «По не имеющему частей [пути]... ничто не может двигаться, а сразу становится продвинувшимся, тогда движение будет состоять не из движений, а из [мгновенных] перемещений и не двигавшееся сразу

¹ Аристотель. Физика... - С. 181.

окажется продвинувшимся, ибо путь был пройден без прохождения. Следовательно, можно будет прибыть куда-нибудь, никогда не проходя [пути]; прошел его, не проходя его»¹.

Таким образом, условиями возможности и мыслимости движения для Аристотеля оказывается непрерывность пути, времени и самого движущегося тела. Последнее тоже имеет величину. Кстати, этим аристотелевская физика, ориентированная на реальные движения природных тел, принципиально отличается от механики Галилея и Ньютона, имеющей дело с движением идеализированных объектов, движением «материальной точки».

Однако, если последовательно до конца проводить идею непрерывности, то она с необходимостью сталкивается со следующей трудностью: поскольку всякое движение происходит во времени, а всякий отрезок времени в силу своей непрерывности делим до бесконечности, то движение никогда не сможет начаться. Аристотель, пытаясь преодолеть эту трудность, формулирует на первый взгляд парадоксальное, но логически необходимое положение: «.ни в том, что изменяется, ни во времени, в течение которого происходит изменение, нет ничего первого»². Начало движения и изменения мыслить невозможно в силу бесконечной делимости всякой величины и всякого изменения. То же самое относится и к «концу» движения: никакой вид движения не имеет «первого в отношении конца».

Итак, Аристотель вынужден допустить отсутствие первого момента - как с начала, так и с конца. Этот принцип «отсутствия первого» находит свое завершение в космологии Стагирита. В соответствии с этим принципом Аристотель не признает ни начала, ни конца мира. Предлагаемая им модель космоса в целом находится в русле сложившейся к тому времени греческой традиции. Поскольку мир не имеет ни начала, ни конца, то Вселенная вечна, а стало быть, и неизменна. Поэтому у Аристотеля нет космогонии. В этом отношении он занимает особое место в греческой науке. Для него мир был столь же вечен, как и его причина. Изначально, на протяжении бесконечного времени космос существовал во всем своем совершенстве. Земля - центр Вселенной, она шарообразна и неподвижна. Центральное положение Земли в пределах сферического космоса было для Аристотеля необходимым, так как иного не допускала его концепция движения.

Аристотель. Указ. соч. Там же, с. 191.

По мнению мыслителя, движение тела есть перемена положения относительно другого тела. Небесная сфера не может перемещаться относительно тела, находящегося за ее пределами, ибо там уже нет никакого тела в силу ограниченности Вселенной. Остается допустить, что движение осуществляется относительно центрального тела, каковым является у Стагирита Земля.

Космос делится на два мира - мир подлунный, состоящий из четырех природных стихий, и надлунный, структурно представленный пятым элементом - эфиром. В надлунном мире царят гармония и совершенство, там нет ни возникновения, ни уничтожения, небесные тела вечны и неизменны, им присуще круговое равномерное движение. Для подлунного же мира характерны изменения: возникновение и уничтожение, качественное изменение, увеличение и уменьшение, перемещение, но неравномерное, дискретное и не по кругу.

Можно утверждать, что космология Аристотеля представляет собой самое слабое звено в общей цепи его естественнонаучных представлений, она ненаучна даже для его времени. В эпоху античности космологическое учение Аристотеля не стало общепринятым, а потому его можно было бы рассматривать как одну из возможных картин мира. Но уже в культуре средневековья в силу непререкаемого авторитета перипатетической философии оно было возведено в догму, что, безусловно, отрицательно сказалось на развитии научной мысли. Не случайно во время первой научной революции XVII в. космология Стагирита оказалась той частью его общей теоретической системы, от которой новоевропейская наука отказалась раньше всего, а позже и от его физики. Впрочем, сегодня интерес к физике Аристотеля значительно возрос. Так, по словам великого физикатеоретика В. Гейзенберга, «понятие возможности, игравшее столь существенную роль в философии Аристотеля, в современной физике вновь выдвинулось на центральное место. Математические законы квантовой теории вполне можно считать количественной формулировкой аристотелевского понятия "дюнамис" или "потенция"»¹.

Подводя общий итог реконструкции научной программы Аристотеля, следует отметить, что она создавалась на переломе двух эпох - классики и эллинизма, это, безусловно, отразилось на ее общем характере. С одной стороны, она вполне вписывается в общее русло античной классики, сочетая в себе идеи предшественников и их критическое осмысление. С другой - в ней уже намечается харак-

¹ Гейзенберг В. Шаги за горизонт... - М., 1987. - С. 223.

терная для эллинистической науки тенденция к выделению из философски целостного подхода к исследованию явлений относительно самостоятельных наук, имеющих свои особые предметы и методы.

4.8. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ НАУКА

Широко распространенное мнение о том, что эпоха эллинизма была временем расцвета науки, сегодня нередко ставится под сомнение. При этом критики, как правило, ссылаются на то, что, во-первых, эллинистическая наука была сосредоточена лишь в нескольких научных центрах; во-вторых, она охватывает хронологически незначительный отрезок времени (только III столетие); в-третьих, начавшееся еще в эпоху классики отпочкование от философии отдельных наук так и не было осуществлено до конца в этот период; в-четвертых, в эллинистическом мышлении сохранялись еще рецидивы мифологического мышления (продолжала культивироваться вера в абсолютную непогрешимость авторитета Гомера); в-пятых, широко было распространено скептическое отношение к научным исследованиям вообще. И все же, несмотря на убедительность этих доводов, нельзя не согласиться с мыслью И.Д. Рожанского о том, что эллинистическая культура явила подлинный взлет научного мышления, которого не было во всей предшествующей истории человечества, поскольку именно в III в. был заложен фундамент математического естествознания¹. Ту же самую мысль проводит и О. Нейгебауер, по словам которого, «после "Начал" Евклида и "Альмагеста" Птолемея все предшественники этих ученых стали представлять лишь чисто "исторический интерес"»².

Безусловно, для того чтобы взлет научной мысли в эпоху эллинизма стал возможным, необходимы были соответствующие предпосылки - как внешние, так и внутренние. Что касается первых, то, как известно, возникновение в рамках античной культуры нового культурного исторического типа - эллинизма - было обусловлено существенными преобразованиями общественно-политической, социально-экономической и культурной жизни греков. Распад греческой полисной системы и создание Александром Македонским великой империи привели к сущностному изменению места древнего грека в мире и обществе.

¹ См.: Рожанский И.Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи. - М.: Наука, 1988. - С. 123.

² Нейгебауер О. Точные науки в древности... - М., 1968. - С. 147.

Если в классическую эпоху грек, по словам Аристотеля, был «политическим животным», т.е. он мог реализовать свое предназначение в этом мире только через широкое участие в общественной и политической жизни страны, то в империи Александра, сосредоточившего всю власть в собственных руках, грек оказался не у дел, невостребованным, да и сам он затерялся на ее огромных просторах.

Главная проблема, с которой столкнулся эллинистический человек, - как ему выжить в суровых, жестоких условиях, царивших в империи Александра. Иными словами, в эллинистической культуре на передний план выдвинулись проблемы жизненные, практические, т.е. нравственные. Этим объясняется нравственная, практическая ориентация не только эллинистической философии, но и науки, размежевания которой от философии еще более усугубились, вследствие чего она становилась более эмпиричной, частной, специальной.

Внутренние же предпосылки определялись логикой развития греческой науки. Так, появление геометрии Евклида можно объяснить, по-видимому, только тем, что она, по словам О. Нейгебауера, «в какой-то мере является лишь звеном в непрерывной традиции, ведущей от самых ранних периодов древней истории»¹.

Вся научная деятельность эллинистического человека была сосредоточена в основном в двух научных центрах: Александрийской библиотеке и Александрийском Мусейоне. Именно здесь впервые в истории европейской культуры появился профессиональный ученый, посвящающий свою жизнь науке и получающий за это вознаграждение. Одним из первых связанных с Александрией ученых был Евклид, который по праву считается одним из наиболее влиятельных математиков всех времен.

Мировую славу эллинистической науке принесли александрийская математическая школа, во главе которой стоял Евклид, работы математика, физика и инженера Архимеда Сиракузского и эллинистическая астрономия, представленная гелиоцентризмом Гераклида Понтийского и Аристарха Самосского и геоцентризмом Клавдия Птолемея. Именно с этими именами связаны фундаментальные научные программы, которыми определяется основное содержание эллинистической науки.

4.8.1. Математическая программа Евклида

Для всего последующего развития науки вплоть до наших дней наибольшее значение имели «Начала геометрии» Евклида. Это первый

Нейгебауер О. Указ. соч. - С. 148.

математический труд, дошедший до нас от древних греков полностью и, видимо, после Библии более всего изучавшаяся и наибольшее число раз изданная книга. Ни одна научная книга не имела такой судьбы, как евклидовы «Начала». За два с лишним тысячелетия эта книга так и не стала достоянием истории. Даже современные учебники большей частью остаются изложением «Начал». Традиция Евклида до сих пор тяготеет над современным школьным образованием, а для профессионального математика эта книга все еще обладает неотразимым очарованием. Вплоть до середины XIX в. труд Евклида считался абсолютно незыблемым фундаментом геометрии.

Чем же можно объяснить эту «живучесть» евклидовых «Начал»? По-видимому, тем, что «Начала геометрии» - это итог развития всей греческой математики, в свою очередь, являющейся в какой-то мере лишь звеном в непрерывной математической традиции. Изложение Евклида строится в дедуктивно-аксиоматической форме, в виде строго логических выводов теорем из системы определений, постулатов и аксиом. Причем теоремы выводятся из точно сформулированных физических гипотез и математических постулатов. Евклид следует сложившейся в Платоновой Академии традиции: не ссылаться на опыты и на экспериментальные устройства. До сих пор его труд остается образцом и идеалом подлинной научности, настоящей науки.

Структурно «Начала» состоят из 13 книг. В первых четырех - рассматривается геометрия на плоскости (в частности, первая книга включает определения таких понятий, как точка, линия, прямая линия, поверхность, фигура и т.д.; пять постулатов и 9 аксиом); в пятой книге излагается теория несоизмеримых Евдокса - предшественника Евклида; в шестой - применение ее к подобию многоугольников; книги с седьмой по девятую посвящены теории чисел; в десятой - излагается теория иррациональных чисел Теэтета; в одиннадцатой - рассматриваются основы стереометрии; двенадцатая - посвящена методу исчерпывания Евдокса, с помощью которого доказываются теоремы; в тринадцатой книге обобщены результаты исследований Теэтетом пяти правильных многогранников.

Следует отметить, что, несмотря на дедуктивно-аксиоматическую форму «Начал», все же они не имеют строгого логического характера. Евклид в своей системе часто использует не логические средства, а наглядные представления. На эмпирический (наглядный) характер доказательств Евклида, традиционно считавшихся образцом математической дедукции, впервые обратил внимание И. Кант. В

целом «Начала» - это синтез логики и соображений, основанных на наглядных представлениях. Евклидовы гипотезы (постулаты и аксиомы) представляют собой «идеализации эмпирических данных». Исходные и производные геометрические объекты суть эмпирические схемы, данные в форме наглядных описаний.

4.8.2. Космологическая геоцентрическая программа Птолемея

Величайший астроном древности Клавдий Птолемей (ок.100 - ок.165 гг.) - одна из крупнейших фигур в истории науки эпохи позднего эллинизма. Он известен главным образом своим фундаментальным трудом в области астрономии - «Великое построение», который обычно называют «Альмагест». В этой работе Птолемей широко использует результаты наблюдений и построения своего великого предшественника Гиппарха, жившего и работавшего за 300 лет до него. В частности, Гиппарху традиция приписывает применение эксцентрических кругов и эпициклов для объяснения движения Солнца, Луны и планет, определение широты и долготы астрономическими средствами.

Структурно обширный труд Птолемея состоит из 13 книг: в первой из них, являющейся вводной, утверждается мысль о сферичности небесного свода, в центре которого находится Земля; во второй - приводится решение ряда общих задач сферической астрономии; в третьей книге рассматриваются движение Солнца по эклиптике и солнечная аномалия; в четвертой - видимое движение Луны и его аномалии; в пятой - Птолемей предлагает свою теорию движения Луны, вводит понятия об эксцентре и эпицикле; шестая книга посвящена теории солнечных и лунных затмений; в седьмой и восьмой книгах рассматриваются неподвижные звезды, описываются созвездия, доступные наблюдениям в Греции и Александрии, приводится знаменитый каталог звезд, составленный Птолемеем на основе наблюдений Гиппарха и своих собственных; в книгах с девятой по одиннадцатую излагается теория движения планет (знаменитая «система мира Птолемея»); в двенадцатой книге астроном рассматривает попятные движения планет на небесной сфере; тринадцатая книга посвящена движению планет по широте.

В своей мировоззренческой позиции Птолемей почти точно следует Аристотелю: не столько его геоцентризму, сколько основным категориям бытия. Вслед за великим Стагиритом Птолемей полагает сущее, состоящее из материи, формы и движения. Вместе с Аристотелем он

допускает «бога-перводвигателя», роль которого сводится к тому, что он только создал и запустил «небесный механизм», управляющий движениями небесных светил. Но в отличие от Стагирита при объяснении мира сущего Птолемей отдает явное предпочтение математике перед теологией и физикой. И если две последние он называет предположениями вследствие их неуловимой и неясной природы, то, по его словам, «только математика. может обеспечить надежное и нерушимое знание для ее энтузиастов при условии строгого к ней подхода»¹.

Теоретическую основу птолемеевской картины мира образуют следующие основные положения: 1) небо сферично и движется как сфера; 2) Земля также мыслится как сферообразная; 3) она расположена посреди мира так, чтобы быть в центре; 4) Земля покоится относительно сферы неподвижных звезд в положении точки; 5) она неподвижна.

Земля расположена в центре, а вокруг нее обращаются по круговым орбитам Луна, Меркурий, Венера, Солнце, Марс, Юпитер и Сатурн. При этом пять планет движутся не непосредственно вокруг Земли, а по малым кругам - эпициклам, центры которых обращаются вокруг Земли по другим кругам - деферентам.

В защиту своей позиции геоцентризма Птолемей приводит доказательство, которое можно было назвать рассуждением от противного. Если Земля не находится в центре небесной сферы, то она должна быть либо смещена к одному из полюсов мира, либо вообще не должна находиться на оси мира. В первом случае горизонт делил бы небесную сферу на две неравные части, во втором - звезды при вращении небесной сферы то приближались бы к Земле, то удалялись бы, меняя свой блеск. Поскольку ни то, ни другое не наблюдается, значит, Земля находится в центре небесной сферы. Ее неподвижность в пространстве Птолемей обосновывает двумя способами. Первый также представляет собой доказательство от противного: если бы Земля находилась в движении, она бы смещалась со своего центра, и тогда наблюдались бы те же эффекты, что и в случае ее нецентрального положения относительно небесной сферы. Но так как эти эффекты не наблюдаются, значит, Земля неподвижна. В основе второго доказательства неподвижности Земли лежит идея Птолемея о вертикальном свободном падении тел во всех местах Земли. Все тела стремятся к центру, и поскольку они падают вертикально вниз на всех широтах, значит, Земля и есть этот центр. И если бы земная

Цит. по: Бронштэн В.А. Клавдий Птолемей. - М.: Наука, 1988. - С. 44.

поверхность не преграждала путь падающим телам, они падали бы дальше вниз, до самого центра планеты.

Таким образом, свой геоцентризм Птолемей обосновывает рассуждениями, основанными на физических явлениях, а не схоластическими приемами или ссылками на авторитеты. Более того, он подкреплялся строгим математическим описанием движений планет, Солнца и Луны. Система Птолемея максимальным образом использовала возможности объяснения движения небесных светил с позиций принципа геоцентризма. По этой причине в течение ряда последующих столетий она считалась высшей ступенью теоретической астрономии. Геоцентризм по сути своей был выражением антропоцентризма, естественного для примитивного сознания.

В целом в «Альмагесте» Птолемей изложил в связной форме космологическую картину мира, в которой дан образец математизированной естественнонаучной теории. Она охватила широкий круг проблем и обобщила огромный эмпирический материал. В сущности, его теория отвечала самым строгим критериям научности, предъявляемым современным мышлением к науке, и может рассматриваться как своего рода эталон для всего естествознания. Птолемей первым продемонстрировал искусство описывать во всей полноте природные явления на языке математики на примере кинематико-геометрической модели. Длительное господство на протяжении более тысячелетия количественной кинематико-геометрической картины мира Птолемея в сознании европейцев объясняется, видимо, тем обстоятельством, что она дополнялась качественной картиной мира Аристотеля, авторитет которого был незыблемым на протяжении всего средневековья. Этот аристотелевско-птолемеевский союз вполне отвечал христианской идеологии и очень эффективно использовался ею для насаждения и утверждения на долгие столетия в европейской культуре геоцентризма. И все же в этом бесконечном океане европейского геоцентризма оставались отдельные островки, которые никак не вписывались в традиционный геоцентрический фон греков. Один из них принадлежал мало известным древнегреческим ученым Гераклиду Понтийскому и Аристарху Самосскому.

4.8.3. Античная гелиоцентрическая система мира

У истоков античного гелиоцентризма стоял Гераклид Понтийский, живший в первой половине IV в. до н. э. О жизни Гераклида мало что известно, из его работ до нас ничего не дошло. И все же, основываясь на античной доксографии, которая причисляет ученого к неор-

тодоксальным платоникам, можно в какой-мере реконструировать воззрения Гераклида. Хотя в целом его астрономические представления не выходят за рамки античной традиции, он своими гениальными, новаторскими идеями пошатнул массивное здание греческого геоцентризма. В частности, Гераклид считал космос бесконечным, планетам приписывал земную природу, впервые объяснил видимое суточное вращение небесного свода вращением Земли вокруг своей оси. Кроме того, судя по сообщениям древних, Гераклид предполагал, что Венера движется не вокруг Земли, а вокруг Солнца, которое, в свою очередь, вращается вокруг Земли. Аномалии в движении Солнца он считал возможным объяснить, если предположить, что наша планета каким-то образом движется, а Солнце покоится.

Эти отрывочные сведения дают основания полагать, что у Гераклида еще не было вполне сложившейся космологической теории, его следует оценивать скорее как генератора смелых, новаторских для того времени идей, которые были в дальнейшем систематизированы и развиты гениальным ученым Античности, «Коперником Античности» - Аристархом Самосским (III в. до н. э.) Именно с ним европейская традиция связывает создание первой в истории человечества гелиоцентрической системы мира.

Главное сочинение Аристарха, в котором он излагал свою систему мира, не сохранилось. Основные сведения о ней исследователи черпают из сохранившегося текста его небольшого трактата «О размерах и расстояниях Солнца и Луны» и работы Архимеда «Псаммит». Как предполагает И.Д. Рожанский, разработанная Аристархом гелиоцентрическая модель космоса была «естественным следствием полученных им результатов о сравнительных размерах Солнца и Земли»¹, соотношение которых, по расчетам греческого ученого, равно примерно 250:1. Если Солнце так велико, то не лучше ли было бы принять его за центр Вселенной, считать его неподвижным, а Землю - вращающейся вокруг него. Приписывая Солнцу роль неподвижного центра планетных движений, Аристарх подвергал сомнению господствовавший до сих пор в астрономии антропоцентрический критерий для выбора системы отсчета и предлагал более объективный критерий: чтобы правильно описать реальность, необходимо выбрать такую систему отсчета, в которой неподвижны наиболее крупные тела.

¹ Рожанский И.Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи. - М.: Наука, 1988. - С. 250.

По сообщению Архимеда, Аристарх предполагал, что неподвижные звезды и Солнце находятся в покое, а Земля обращается вокруг Солнца по окружности круга, расположенной посередине между Солнцем и неподвижными звездами, а сфера неподвижных звезд имеет тот же центр, что и у Солнца.

Следует заметить, что древние очень редко упоминают систему Аристарха. Кроме Архимеда, на нее ссылаются Плутарх и Аэтий. Этот факт свидетельствует о ее непопулярности среди астрономов античной эпохи. И хотя Аристарх приводил убедительные аргументы в пользу своей гелиоцентрической гипотезы, все же она была неприемлема для того времени, поскольку, во-первых, гелиоцентризм в любой его форме расходился с традиционными геоцентрическими представлениями древних. Во-вторых, даже на закате античности древний мир все еще был ослеплен «чарами» Платона и Аристотеля, авторитет которых во всех областях знания, в том числе и в геоцентризме, оставался незыблемым. Да и со стороны астрономов система Аристарха не нашла поддержки, ибо с точки зрения здравого смысла геоцентризм всегда был более очевидным. В целом можно сказать, что античное общество еще не было готово принять его смелые, новаторские идеи. Их принятие фактически подорвало бы устои античной духовности. И как показала в дальнейшем история европейской культуры, эти идеи оказались слишком дерзкими, преждевременными, чуждыми не только для античности, но и для последующих культур, вплоть до Нового времени, когда Н. Коперник в изменившихся культурных условиях смог наконец-то подорвать античный геоцентризм. В дальнейшем усилия Дж. Бруно, Тихо Браге, И. Кеплера и Г. Галилея утвердили окончательно в сознании европейцев гелиоцентризм. В этом смысле гелиоцентризм Аристарха - своеобразный интеллектуальный подвиг в духовной истории европейского человечества, наряду с аналогичными подвигами Сократа, Дж. Бруно и Фр. Ницше.

4.8.4. Идеалы и образы античного типа научной рациональности

Осуществленная выше реконструкция основных античных научных программ позволяет сделать вывод, что греческая цивилизация действительно явила миру свое «греческое чудо», которое заключалось в рождении не только науки и философии, но и философской гносеологии и теории науки. Благодаря грекам были сделаны первые шаги в разработке концепции рациональности, содержание которой

определялось идеями познания, истины и науки. Ядро последней образует критицистская установка, не исключающая ни одно из возможных альтернативных решений проблем познания, каждая гносеологическая программа имеет смысл, если она нацелена на критикабельные результаты познания.

Вместе с тем следует заметить, что наряду с критицизмом в греческом стиле мышления еще значительно ощутимы догматизм (фундаментализм) и нетерпимость «к другим мнениям», перешедшим к грекам от табуистских, «закрытых» обществ. Появившаяся в греческом мышлении критика стала своеобразным лекарством от злокачественного догматизма и нетерпимости, которые провоцировали научный стиль познания в философии досократиков. Греческий стиль познания ориентирован на форму знания, доступную в равной степени как для критицистского, так и для догматического (фундаменталистского) применения. Догматизм (фундаментализм) и критицизм имеют в греческом стиле мышления равные основания для своего существования, их бытие необходимо, так как обе возможности являются двумя сторонами одной медали, а именно: естественными следствиями новой идеи познания и рациональности. Видимо, возникновение критицистской установки в греческом мышлении следует рассматривать в качестве противовеса, который, как дамоклов меч, висит над еще достаточно-таки «живучим» греческим догматизмом (фундаментализмом). Значит, в греческом стиле познания прослеживаются две основные тенденции: критицистская и догматическая, и ни одна из них не является самостоятельной, напротив, они ограничивают друг друга в своих функциях.

В общем и целом идеал античного мышления задавался в основном двумя важнейшими методологическими установками - фундаментализмом, восходящим к Пармениду, и критицизмом, берущим свое начало у Ксенофана Колофонского. Тесно переплетаясь друг с другом в мышлении досократиков, фундаментализм и критицизм в эпоху античной классики открыто противопоставляются друг другу. Достигнув своей высшей точки развития у Сократа, критицизм в дальнейшем отходит на задний план. Начиная с Платона и Аристотеля, в сознании греческих ученых надолго закрепилась идея об изначальной достоверности научного знания, которая находит свое адекватное выражение в математическом знании как идеале и образе науки как таковой. Наиболее полно идеал строгого, достоверного научного знания воплотился в дедуктивно-аксиоматической

модели построения геометрии Евклида, которая до сих пор остается образцом подлинной научности.

Содержание сформировавшегося в недрах античной культуры типа научной рациональности определяется, по сути, умелым сочетанием в научном мышлении греков фундаменталистской и критицистской методологических установок, что и нашло свое выражение в двух типах античного знания: знание-истина и знание-мнение, отвечающих таким основополагающим, порой исключающим друг друга критериям научности, как: строгость, точность, достоверность, обоснованность, имманентная самодостаточность, логическая доказательность, открытость к критике (критикабельность), предположительность, погрешимость, созерцательность, системность.