РАЗДЕЛ V. ЭТИКА НАУКИ ГЛАВА 12. ИСТОРИЯ И ПРОБЛЕМЫ ЭТИКИ НАУКИ

12.1. НАУКА И НРАВСТВЕННОСТЬ

Углубление и расширение в XX в. философской рефлексии над наукой имело одним из своих многочисленных следствий формирование новой отрасли научного знания, которую принято сегодня именовать этикой науки. В центре внимания этой философской и внутринаучной рефлексии стали нравственные аспекты научной деятельности.

В нерефлексивной форме истоки этики науки восходят к XVII в., к той историко-культурной эпохе, когда впервые наука стала оформляться в качестве социального института. Это означало, что отныне вся деятельность человека осуществляется на основе знаний, полученных научным путем. Благодаря науке и посредством нее человек создал новую, вторую природу - искусственную, целиком наполненную объектами, являющимися продуктами материализации научных знаний. Тотальная пронизанность человеческого бытия научным духом принципиально изменила статус и ценность научного знания в системе общей культуры, придав ему социальное измерение: его содержание и форма от начала и до конца социальны.

Эта социализация научного знания свидетельствовала о сущностном преобразовании его природы. Социальная природа современного научного знания привела к трансформации всех традиционных критериев научности и введению в их реестр дотоле неизвестных. Изменение природы научного знания означало переход традиционной классической эпистемологии, остававшейся, по сути, в рамках чистого гносеологизма, к так называемой социальной эпистемологии, в свете которой и содержание, и форма научного знания социальны от начала и до конца. Такой взгляд на природу и сущность знания значительно расширил проблемное поле и границы гносеологии и эпистемологии как таковых. Отныне гносеологическая, эпистемологическая и в целом философская рефлексии научного знания возможны лишь на пути единой, целостной научной рациональности, конституируемой

многообразием сторон бытия научного знания, а именно социальной, культурной, экономической, эстетической, психологической, нравственной и т.п.

Процесс социализации науки, обнаживший ценностную природу научного знания, стал «давать свои плоды» прежде всего в нравственной сфере бытия науки, когда стало очевидным, что классическое, т.е. аристотелевское понятие истины как соответствие знания действительности, являющимся, по сути, понятием логической истины, не исчерпывает собой все многообразные аспекты истинности современного знания. Последнее может претендовать на статус истинного, а значит, научного знания лишь при условии, что оно несет в себе добро и красоту. Эту известную соловьевскую формулу этизации и эстетизации истины можно было бы дополнить еще и психологизацией (истина, несущая в себе удовлетворение, удовольствие в процессе ее поиска) прагматизацией, экономизацией и т.п. Так, на психологический идеал, критерием которого служит та радость познания, которую испытывает ученый при открытии нового в этом океане Непознанного, неоднократно указывал А. Пуанкаре. «Наука, - отмечал он, - ставит нас в постоянное соприкосновение с чем-либо, что превышает нас: она постоянно дает нам зрелище, обновляемое и всегда более глубокое; позади того великого, что она нам показывает, она заставляет предполагать нечто еще более великое: это зрелище приводит нас в восторг, тот восторг, который заставляет нас забывать даже самих себя, и этим-то он высоко морален. Тот, кто его вкусил, кто увидел хотя бы издали роскошную гармонию законов природы, будет более расположен пренебрегать своими маленькими эгоистическими интересами, чем любой другой. Он получит идеал, который будет любить больше самого себя, и это единственная почва, на которой можно строить мораль. Ради этого идеала он станет работать, не торгуя своим трудом. И когда бескорыстие станет его привычкой. вся жизнь его станет красочной. Тем более, что страсть, вдохновляющая его есть любовь к истине, а такая любовь не является ли самой моралью?»¹. Тот же самый аспект науки подчеркивает и Джон Бернал: «Как и любой другой человек, я отдаю должное науке как наслаждению, примерно такого характера, которое испытывает альпинист, желающий взобраться на Эверест просто для того, чтобы иметь право сказать: «Это было там.» и далее:

Пуанкаре А. Последние мысли // Пуанкаре А. О науке. - М.: Наука, 1983. - С. 508-509.

«.в принципе возможно соединение науки - блага для собственной души - с наукой - благом для всего человечества»¹.

В свете рассматриваемой здесь проблематики из всех обозначенных аспектов истинности современного научного знания для нас представляет интерес прежде всего ее нравственная составляющая. В системе современной культуры связь науки с этикой столь очевидна, что едва ли кто рискнет подвергнуть сомнению этот самоочевидный факт. Нельзя не согласиться с Б.Г. Кузнецовым, что современная наука «.влияет на судьбы людей, и чем дальше, тем больше. Как же она может быть отделена от морали? Наука несет с собой добро, а может быть и зло»². Ту же самую мысль проводил и А. Пуанкаре, подчеркивая, что «мораль и наука по мере своего развития будут превосходно согласовываться друг с другом»³.

Однако нити, связывающие их, так сложно переплетаются, что на первый взгляд трудно уловить тип связи между ними. На сегодняшний день можно говорить о двух таких типах связи: внешней и внутренней. Под внешним типом подразумевается связь науки с этикой на этапе использования готового научного знания во благо или во зло. Этот тип связи ни у кого не вызывает сомнения и он включает в себя вопросы профессиональной этики научной деятельности. В частности, сюда можно отнести проблемы моральной ответственности ученого перед обществом и его профессиональной ответственности перед научным сообществом, вопросы гуманизации современных научных исследований.

Более сложно обстоит ситуация с внутренним типом связи, сопряженная с вопросом: участвуют ли этические идеалы и нормы в формировании научного знания, в частности научных программ, парадигм, исследовательских традиций, является ли научное знание этически «нагруженным» или оно этически нейтрально. Прежде чем разобраться с существом этих вопросов, совершим небольшой экскурс в историю философии и науки, чтобы проследить основные исторические этапы осмысления взаимосвязи науки и этики.

В античной традиции впервые на связь истины с нравственной компонентой знания обратил внимание Сократ, который, как известно, в рамках своей концепции этического рационализма отождествил

Бернал Дж. Двадцать пять лет спустя // Наука о науке (Сборник статей). - М.: Прогресс, 1966. - С. 277.

² Кузнецов Б.Г. Путешествия через эпохи... - М.: Молодая гвардия, 1975. - С. 166.

³ Пуанкаре А. Последние мысли // Пуанкаре А. О науке. - М.: Наука, 1983. - С. 517.

знание с добродетелью, а зло с незнанием. Аристотель так передает смысл этой идеи Сократа: «Некоторые говорят, что «знающий» не способен быть невоздержным, ведь нелепо, по мысли Сократа, если, несмотря на имеющиеся у человека знания, верх в нем одерживает нечто иное и таскает его за собою как раба. Сократ ведь вообще отстаивал разумность так, словно невоздержности не существует: никто дескать не поступает вопреки тому, что представляется наилучшим, а если поступает, то только по неведению»¹.

Безусловно, данный тезис Сократа вступает в явное противоречие с практикой человеческой жизни и в этом смысле он парадоксален, на что обращал особое внимание Аристотель. Но действительно ли Сократ, утверждая, что люди совершают зло по незнанию, пренебрегал очевидными жизненными фактами? Видимо, он не отрицал очевидных фактов, просто смотрел на них по-своему, придавая понятию «знание» необычный смысл. С его точки зрения, существует тесная связь между знанием и моралью, а подлинное знание есть знание этическое. Это значит, что никакое знание нельзя считать моральным до тех пор, пока из него не будет следовать с необходимостью добрый поступок. В этом смысле Сократ отождествил нравственность с наукой и стал на позицию этического интеллектуализма, а точнее этического сциентизма.

Парадоксальность тезиса Сократа, что добродетель есть знание, становится очевидной, если его преломить через призму другого этического принципа - принципа интеллектуальной скромности, выраженного в иронической форме в знаменитом изречении: «я знаю, что ничего не знаю». Если строго следовать сократовской логике рассуждений, получается, что ни один человек, обладающий всеми знаниями, не совершит неправильного (злого) поступка. Но в то же время Сократу было известно, что ни он, ни кто-либо из других смертных таким знанием не обладает. Истину знает только Бог.

Исходной посылкой тезиса Сократа «добродетель есть знание» служит разум как определяющий признак человека, отличающий его от всех живых существ. Этим великий философ фактически утвердил в европейской культуре ставшее ныне расхожим сущностное определение человека как существа мыслящего. Кроме того, данным тезисом он поставил вопрос об отношении знания к добродетели и положил начало многовековым дискуссиям о взаимоотношении науки и нравственности.

Аристотель. Никомахова этика // Аристотель Соч. в 4 т. Т. 4. - М.: Мысль, 1984. -

С. 192-193.

Ученик Сократа Платон, верный в целом этическому интеллектуализму своего учителя, руководствовался его тезисом о добродетели как знании. Но в то же время он прекрасно осознавал слабости человеческой натуры и считал возможным реализовать сократовский этический идеал посредством принудительной силы закона и государства, во главе которого стоят философы-правители. И это не случайно, ибо именно они символизируют собой высшую мудрость, благодаря которой им удалось более, нежели другим смертным, приобщиться к миру идей.

Как известно, в «иерархии» идей высшее место Платон отводит идеям блага, истины, прекрасного: истина, красота и добро царят в его мире идей. По Платону, путь к истине лежит через созерцание прекрасного, а от него к прекрасным нравам, т.е. к добру, а от них к прекрасному самому по себе, истинно-сущему прекрасному, иначе, к идее прекрасного. Но наивысшая, по Платону, «идея есть не идея истины и не идея прекрасного, а идея блага». «Познаваемые вещи, - читаем в «Государстве», - не только могут познаваться лишь благодаря благу, но оно дает им и бытие, и существование, хотя само благо не есть существование, оно - за пределами существования, превышая его достоинством и силой»¹. Именно идея блага придает познаваемым вещам истинность. «Правильно, - продолжает далее Платон, - считать познание и истину имеющими образ блага»². Идея блага есть самое важное знание, ибо без нее, по Платону, все человеческие знания были бы совершенно бесполезными.

На тесную связь, существующую между этикой и наукой, впервые обратил внимание Эпикур, философия которого, как и в целом вся эллинистическая мысль, представляет собой свод ценностных ориентаций. Эпикуру не была чужда мысль об этической «нагруженности» науки, - об этом прямо свидетельствует его знаменитая максима: «Знать природу, чтобы правильно жить»³. Как видно, этике должна предшествовать физика, ибо условием существования свободы человека в обществе является ее существование в природе. Случайное отклонение атомов при их движении и есть свидетельство наличия такой свободы в природе. Стало быть, физика является фундаментом и гарантом истинности этики.

Платон. Государство // Платон. Собр. соч. в 4 т. Т. 3. - М.: Мысль, 1994. - С. 291.

² Там же.

³ Эпикур. Главные мысли. Письма и фрагменты Эпикура // Материалисты Древней Греции. Собрание текстов. - М.: Госполитиздат, 1955. - C. 214.

Кроме этого, связь между этикой и наукой, в данном случае разумом, прослеживается у Эпикура при обсуждении им собственно этической проблематики. В этике он идет по пути, проторенным его предшественниками Сократом и Платоном. В унисон с ними звучат его слова: «Нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно»¹. И далее: «Начало всего... и величайшее благо есть благоразумие»².

Итак, главный критерий нравственного поведения - разумное удовольствие, благоразумие. Иными словами, разум есть мерило предела удовольствия. В этом смысле Эпикур, как и его предшественники, фактически отождествляет добродетель со знанием. Благодаря мудрости, знанию человек обретает счастье и независимость от всего того, что нарушает спокойствие духа. Счастье - это ataraxia (атараксия), невозмутимость духа, достигаемая путем длительного обучения, знания.

Подводя общий итог реконструкции античной традиции по рассматриваемому здесь вопросу, можно сказать, что в целом она утверждала внутреннее единство истины и блага, знания и добродетели. В этом античном образе этически пронизанного знания гармонично переплетаются, соединяются познавательное и этическое отношение к действительности, которое выражено в неявной форме.

Новую историческую веху в осмыслении взаимосвязи науки и этики знаменует новоевропейская культура. Как известно, Новое время - это эпоха радикальных изменений, связанных с переходом Европы к новым экономическим отношениям, с утверждением которых полностью преобразился духовный мир европейца. Эти преобразования затронули в первую очередь ценностную ориентацию субъекта деятельности. Они требовали от новоевропейской науки и философии отвечать не потребностям материального производства, а потребностям производства нового типа субъекта деятельности. Научные и философские идеи получали широкую социальную поддержку, так как они отвечали глубоким мировоззренческим потребностям новоевропейского человека. Этим, повидимому, можно объяснить, почему в Новое время возрос интерес к нравственной философии, прежде всего к эллинистической

¹ Эпикур. Указ. соч. - С. 212.

² Там же.

философии эпикурейцев¹, стоиков и скептиков. Без преувеличения можно сказать, что стержень первых философских исканий Нового времени проходит не в области «натуральной философии», а в сфере нравственной. Более того, даже такие выдающиеся умы, как Ньютон и Лаплас, которые, казалось бы, были заняты решением чисто физических проблем, на самом деле видели цель науки в исследовании истины бытия, проливающей свет на смысл человеческого бытия, на важнейшие нравственные проблемы человека XVII в. Задача познания природы безотносительно к идее блага была предельно чужда классикам науки. В защиту своего механицизма они выдвигали аргументы этического порядка. В целом научные программы Ньютона, Декарта, Гассенди можно рассматривать как средство реализации их этических метапрограмм. Все это позволяет говорить о том, что нравственные идеалы и ценности новоевропейского человека тесно связаны с характером его физических представлений. Познание природы выступало для него важнейшим средством нравственного бытия, формой его самореализации, способом истинно нравственного, разумного существования. Этический пафос специфики естественнонаучного мышления замечательно выразил Б. Паскаль в своей фразе: «Будем же стараться хорошо мыслить: вот начало нравственности»². И далее: «Очевидно, человек создан для мышления; в этом все его достоинство, вся его заслуга и весь долг его мыслить как следует.»³. Тем же пафосом пронизана и философская мысль Б. Спинозы: «.самое полезное в жизни - совершенствовать свое познание или разум, и в этом одном состоит высшее счастье или блаженство человека.»⁴.

Из вышесказанного можно заключить, что в Новое время мышление, рациональное познание становится высшим нравственным долгом человека. И естествознание, в лице прежде всего физики, берет большую часть этого нравственного долга на себя. Тем самым физика и этика XVII в. связали себя тесными узами, как это уже имело место у Эпикура. Эту же мысль разделяют и мыслители Нового времени,

Известно, что П. Гассенди попытался даже возродить в новых культурных условиях античный атомизм Эпикура.

² Паскаль Б. Мысли. - Фр. 347. - М., 1994. - С. 78.

³ Там же, фр. 146. - С. 78.

⁴ Спиноза Б. Этика // Спиноза Б. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. - М.: Госполитиздат, 1957. - С. 581.

согласно которым общие нравственные принципы, обогащенные знанием физики, должны стать высшей наукой - этикой¹.

И хотя этическое, ценностное измерение имманентно присуще науке, в том числе и новоевропейской науке, все же его экспликация представляется крайне трудной, ибо оно не всегда «лежит» на поверхности. Наиболее отчетливо этический аспект науки выявляется в период радикальной смены философских и методологических установок в ходе научных революций, и наименее отчетливо в период «нормального» развития науки. Научная революция XVII в. в этом плане представляет собой благодатный предмет исследования. В эпоху формирования новых методологических парадигм, новых исследовательских программ связь научного познания с общими нравственными задачами рефлектировалась основоположниками новоевропейской (классической) науки. Так, защитники атомизма П. Гассенди, Р. Бойль, И. Ньютон, отстаивая его преимущества, выдвигали прежде всего аргументы ценностного порядка. В рассуждениях Ньютона также прослеживается прямая связь между познанием природы и нравственными установками: «Насколько мы можем познать при помощи натуральной философии, что такое первая причина, какую силу имеет она над нами и какие благодеяния мы от нее получаем, настолько же станет ясным в свете природы наш долг по отношению к первой причине, а также друг к другу»².

Если попытаться проследить связь, существующую между этическими идеалами новоевропейской культуры и их влиянием на формирование основной фундаментальной исследовательской программы классической науки - механицизма, то окажется, что основной нравственный пафос механистического понимания природы определялся значительно возросшим в эту эпоху интересом к нравственной философии эллинизма - скептицизму, эпикуреизму и стоицизму. Этот интерес к ним был неслучаен, ибо после крушения феодального уклада жизни, повлекшего за собой крах средневековых ценностей, нравственные интенции эллинистической мысли стали очень близки

¹В своей работе «Первоначала философии» Декарт пишет: «...вся философия подобна дереву, корни которого - метафизика, ствол - физика, а ветви, исходящие от этого ствола, - все прочие науки, сводящиеся к трем главным: медицине, механике и этике. Последнюю я считаю высочайшей и совершеннейшей наукой, которая предполагает знание других наук и является последней ступенью к высшей мудрости». - Декарт Р. Первоначала философии // Декарт Р. Сочинения в 2 т. Т. 1. - М., Мысль, 1989. - С. 309. Эту же идею проводит и Спиноза в своей знаменитой «Этике».

² Ньютон И. Оптика. - М.-Л.: Госиздат, 1927. - С. 315.

по духу новоевропейскому человеку, который в этот исторический период переживал такой же переломный момент, что и эллинистический человек на закате Античности. Как известно, и логика, и физика стоиков, эпикурейцев и скептиков целиком и полностью были подчинены чисто практической познавательной задаче, как достичь безмятежной, счастливой жизни. По этому поводу Эпикур заметил: «Если бы нас нисколько не беспокоили подозрения относительно небесных явлений и подозрения о смерти, что она имеет к нам какое-то отношение, а также непонимание границ страданий и страстей, то мы не имели бы надобности в изучении природы. нельзя без изучения природы получать удовольствия без примеси страха»¹.

Этика эллинистической мысли, в частности эпикуреизма и стоицизма, оказалась для новоевропейского человека притягательной требованием мужества, личной ответственности за собственную жизнь, требованием с достоинством выходить из трудных обстоятельств, отрицанием авторитетов, апелляцией к разуму, требованием избегать мнимых удовольствий и достижения тем самым внутренней уравновешенности и спокойствия духа, строгостью детерминистического образа мироздания, равнодушием к абстрактным, умозрительным знаниям, не ведущим к поискам практических средств сохранения достоинства и самообладания перед лицом социальных потрясений. Перенесенный из сферы физики в нравственную сферу атомизм Эпикура стал не только основой классического атомизма Бойля и Ньютона, но и важнейшим мировоззренческим фактором культуры Нового времени.

В целом можно сказать, что этика и физика XVII в. были связаны между собой теснейшими внутренними узами. Более того, те или иные этические установки оказывали влияние на формирование научно-исследовательских программ, классического стиля мышления, каковым выступал механицизм. Без преувеличения можно утверждать, что общие нравственные установки, обогащенные знанием физики, стали для новоевропейского человека важнейшей наукой, имя которой этика.

Однако реконструированным выше внутренним типом взаимосвязи этики и науки не исчерпывается общая позиция новоевропейских ученых и философов по рассматриваемому здесь вопросу. Наряду

¹ Эпикур. Главные мысли. Письма и фрагменты Эпикура // Материалисты Древней Греции. - М., 1955. - С. 214.

с этим прослеживается и иная тенденция: многие выдающиеся умы классической науки пытались проводить на рефлексивном уровне мысль об автономии науки, прежде всего ее социальной автономности, «в некоем автономном социальном пространстве, в котором производится чистое объективное знание»¹. Эта идея была положена даже в основу первого научного сообщества - Лондонского королевского общества, в уставе которого было записано, что его целью является «совершенствование знания о естественных предметах и всех полезных искусствах. с помощью экспериментов, не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику»².

Безусловно, с изменением природы научного знания в эпоху Нового времени, его социализацией такое представление об автономии науки могло быть лишь идеалом, которым грезили многие великие ученые классической эпохи³. Но реальная ситуация, складывающаяся в классическом естествознании, свидетельствовала об обратном. Его становление и дальнейшее развитие сопровождались постоянным и весьма напряженным диалогом науки с метафизикой, религией, моралью, политикой. Многочисленные же заявления, лозунги и максимы типа: «Гипотез я не измышляю» (Ньютон) или «»Физика! Бойся метафизики»! (просветители-ньютонианцы) должны оцениваться лишь как идеологические по своей сути, как своеобразный идеологический трюк с целью предстать перед научным сообществом, которое в целом с недоверием относилось к «философствующим» ученым в образе строгого ученого-эмпирика, а не «философствующего», склонного к метафизике научного рационалиста.

Если подвести промежуточный итог нашего экскурса в Античность и Новое время, можно сказать, что в эти культурно-исторические эпохи сформировался в целом этический образ науки, образ благой, добродетельной науки. Через призму этого образа наука виделась как благо, как деятельность, наиболее достойная человека и приносящая большую и безусловную пользу всему обществу. Этот образ стал популярным и упрочился крепко и надолго в сознании

¹ Филатов В.П. Социальное познание и ценности // Эпистемология и философия науки. - 2007. - Т. XII. - ? 2. - C. 6.

² Цит. по: Филатов В.П. Указ соч. - С. 5.

³ Следует заметить, что с формирования в XVII-XVIII вв. идеала ценностно-нейтрального научного знания берет свое начало идея этически нейтральной науки, активно отстаиваемой в современной культуре философами и учеными позитивистской ориентации.

европейцев благодаря просветительской традиции. Именно просветители XVIII в. создали очередной миф о всесилии научного разума, возвели его в культ, будучи глубоко убежденными в том, что научное, теоретическое просвещение с необходимостью влечет за собой и нравственное просвещение. Подобно древним грекам, они ставили знак равенства между разумом, в данном случае научным разумом и благом. Для Просвещения величайшим идеалом, последней надеждой человечества стала Наука, которая «все может» и «все сможет», «выручит» и «спасет» человечество от всех бед и невзгод.

Начальной предпосылкой просветительского единства науки и морали, соответственно истины и добра служило глубокое убеждение в том, что человек находится в гармонии с окружающим миром. Быть нравственным для просветителей означало действовать в согласии с подлинной человеческой природой, сообразующейся, в свою очередь, с законами природы. А если человек в своем поведении отклоняется от этого «естественного» пути, то в силу своего неведения и предрассудков. Устранить моральные пороки человека как раз и должно просвещение на основе науки, которая призвана помочь человеку обрести все необходимое, включая счастье.

Правда, эта глубокая просветительская вера во всесилие научного разума и добродетельность, благость науки вскоре была омрачена и слегка подорвана знаменитым Рассуждением великого французского мыслителя Ж.-Ж. Руссо на тему: «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?» (1750). Казалось бы, будучи проводником просветительских идей, ответ на поставленный Руссо вопрос мог быть только утвердительным. Однако, как гром среди ясного неба, прозвучал неожиданный ответ «одинокого мечтателя»: «Нет». Более того, развитие наук и искусств не только не способствовало нравственному совершенствованию людей, но, напротив, препятствовало ему. «Наши души, - подчеркивает Руссо, - развратились по мере того, как шли к совершенству наши науки и искусства»¹. И далее: «Люди испорчены: они могли бы быть еще хуже, если бы имели несчастье родиться учеными»².

Причину падения нравов Руссо связывает с феноменом отчуждения, порожденным противоречивостью культурного прогресса. Он считает, что все люди своей деятельностью привели себя к

Руссо Ж.-Ж. Рассуждение о науках и искусствах // Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты. - М.: Канон-Пресс, 1998. - С. 30. ² Там же, с. 36.

несчастьям и страданиям. В процессе культурного развития изначально нравственная человеческая природа была испорчена: нравы доцивилизованного человека, будучи хотя и грубыми, но естественными, превратились в наше время в хитроумные ухищрения следовать не собственному разуму, а этикету. Моральное оскудение произрастает из того, что на смену естественному эгоизму, себялюбию приходит извращенная страсть самолюбия, тщеславного, кровожадного. Лживость и фальшь проникают в искусство и науку и в отношения между людьми. «Наука и искусства, - замечает в этой связи Руссо, - .обязаны своим происхождением нашим порокам»¹.

Порочное происхождение науки и искусства таит в себе много опасностей на пути к истине. Им приходится преодолевать множество ошибок, заблуждений, в тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая истиной. Стало быть, продолжает свою мысль Руссо, наука и искусство еще более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Развитие наук особенно вредно отражается на моральных качествах человека. «С первых лет нашей жизни, - отмечает Руссо, - безрассудное воспитание изощряет наш ум и извращает наши суждения»². К тому же в храме науки работают в большинстве своем заурядные, посредственные учителя, в то время как доступ в храм, святилище науки должны иметь одаренные природой люди, которые могут мужественно пользоваться собственным разумом, а не идут по стопам своих заурядных учителей. По словам Руссо, «Бэконы, Декарты и Ньютоны - эти наставники человеческого рода, сами не имели никаких наставников; и какие педагоги привели бы их туда, куда вознес этих людей их могучий гений? Заурядные учителя могли бы лишь ограничить их кругозор узкими рамками своих собственных возможностей»³.

Основную причину всех несчастий людей Руссо видит в отчужденном характере человеческой культуры. Кульминацией этого отчуждения выступает всеобщий «разлом культуры». Безусловно, описанная выше картина и поставленный великим просветителем диагноз европейской культуре во всем предвосхитили будущее европейской культуры. Создается впечатление, что эта картина была списана с нашей нынешней реальности.

¹ Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. - С. 37.

² Там же, с. 43.

3 Там же, с. 48-49.

Это «Рассуждение...» Руссо стало первым предвестником грядущей бури, под натиском которой был окончательно разрушен сложившийся еще в Античности идеал добродетельной науки. Необходимо заметить, что отстаиваемая здесь Руссо идея противопоставления природы и культуры имеет давнюю традицию, истоки которой восходят к древним грекам, в частности к Диогену Синопскому. Этой своей идеей Руссо пробудил от догматического сна И. Канта в метафизике нравов.

Согласно Канту, если в своем поступательном шествии к совершенству человеческий род действительно прогрессировал, то этого нельзя сказать в отношении отдельного человека, который, выйдя из своего естественного, животного состояния, где царило одно добро, сразу же злоупотребил своим разумом тем, что противопоставил себя природе, покинул ее материнское лоно. «История природы, - отмечает Кант, - .начинается с добра, ибо она произведение Бога; история свободы - со зла, ибо она дело рук человеческих»¹.

Тем самым уже в самом начале человеческой истории произошло столкновение животного, естественного состояния с состоянием цивилизованным, культурным. Формулируя эту мысль, Кант прямо указывает на справедливость в этом отношении позиции Руссо, который в своих сочинениях раскрыл неизбежное противостояние культуры и природы человечества как физического рода. Из этого столкновения возникли зло и, что еще хуже, пороки окультуренного разума².

Итак, прогрессирующая культура уродует естественную природу человека, что, безусловно, губительно сказывается на нравственном состоянии человечества: развитие морали значительно отстает от роста культуры. Подтверждением этой мысли может служить следующий примечательный пассаж из «Идеи всеобщей истории во всемирногражданском плане» (1784): «Благодаря искусству и науке мы достигли высокой ступени культуры. Мы чересчур цивилизованны в смысле всякой учтивости и вежливости в общении друг с другом. Но нам еще многого недостает, чтобы считать нас нравственно совершенными. В самом деле, идея моральности относится к культуре; однако применение этой идеи, которое сводится только к подобию нравствен-

¹ Кант И. Предполагаемое начало человеческой истории // Кант И. Собр. соч. в 8 т.

Т. 8. - С. 79.

² Как не вспомнить в связи с этим слова из библейской книги Екклесиаста: «...во многой мудрости многие печали; и кто умножает познание, умножает скорбь».

ного в любви к чести и во внешней пристойности, составляет лишь цивилизацию»¹.

Безусловно, Кант прав. Действительно, нынешний человек - человек цивилизованный, но все его поведение подчинено не морали, а этикету, правила и нормы которого детерминированы внешней мотивацией (среда, сообщество, религия). Он поступает соответствующим образом потому, что этот способ навязывается ему извне. Правда, сам Кант как-то заметил, что если человек в течение длительного времени будет следовать внешним нормам приличия, то он к ним привыкнет, в дальнейшем они войдут в его плоть и кровь, и тем самым его поведение уже будет внутренне мотивировано.

Однако с этой мыслью Канта трудно согласиться, так как для перехода от состояния цивилизованности к состоянию моральности необходимо духовное перерождение человечества, которое, в свою очередь, предполагает соответствующее переустройство социального мира. Видимо, только таким путем можно осуществить прорыв от культурности, цивилизованности к моральности, торжеству морали, как и к преодолению противостояния культуры и физической природы человека. В результате мы получим новую - моральную - личность, поведение которой будет определяться внутренней мотивацией, мотивами, исходящими из глубин его души, или, как сказал бы Ницше, ее нравственными инстинктами. Так нравственный проект, идеал Канта из утопии становится реальностью.

Впрочем, и сам великий философ верил в возможность реализации своего нравственного идеала. Прорыв к моральности он видел на пути осуществления совершенного государственного устройства - всеобщего правового гражданского общества, которое, по его словам, «должно быть высшей задачей природы для человеческого рода»². В дальнейшем эту позицию Канта и Руссо отстаивали и развивали Фр. Ницше, О. Шпенглер и др.

Подводя общий итог нашему экскурсу в историю философии и науки, можно констатировать, что уже ко второй половине XIX в. для научного сообщества, а в XX столетии для простого обывателя стало очевидным, что наука - это обоюдоострое оружие, несущее в себе как добро, так и зло. С середины XIX в., когда наука начала выходить за узкий мир университетских кафедр и стала все более интенсивно внедряться во все сферы человеческой деятельности,

¹ Кант И. Идея всемирной истории во всемирно-гражданском плане // Там же, с. 23.

² Там же, с. 18.

стало совершенно ясно, что она вносит в мир человека далеко не одно благо, что отныне «уже нельзя изображать науку наподобие гоголевской дамы, "приятной во всех отношениях"»¹. Закончилась эпоха, когда еще можно было заниматься наукой, не думая о социальных последствиях научных изысканий. «Непоправимым» последствием активного вторжения науки и техники в жизнь людей стал процесс девальвации этического фундамента цивилизации.

С этого момента проблемы этики науки выдвинулись на передний план. Это привело к тому, что нравственные суждения в общегуманистическом и мировоззренческом смысле стали суждениями более высокого порядка, чем суждения науки как таковой, подобно тому, как, например, научные суждения являются суждениями более высокого порядка, чем суждения здравого смысла. Сказанное не означает, что нравственные суждения «лучше» научных или что они несовместимы. Это значит, во-первых, что существование науки может быть оправдано лишь с позиции ее служения человеческому благу. «Если, - как справедливо заметил по этому поводу отечественный философ Н.Н. Трубников, - она этого не делает, она не нужна. Если она делает не это, она вредна»². Во-вторых, это в конечном счете различение истины и заблуждения имеет смысл только тогда, когда оно есть одновременно и соответствующее различение добра и зла. Иначе говоря, отношение истины и заблуждения попадает под суждение добра и зла, т.е. расхождение между истиной и добром воспринимается настоящим ученым как социальная проблема, от которой нельзя отмахнуться ссылкой на свою «профессиональную» непричастность.

Такой сдвиг в сознании современного человека относительно науки и научности вызван все более возрастающим недоверием к современному научному развитию, в первую очередь к науке. Как образно выразился в этой связи Н.Н. Трубников, «над наукой и соответственно над обобщенной фигурой ученого вынесен приговор, лишающий в глазах современного общества первую полномочий высшей инстанции человеческого суждения о мире, а второго - почтенной роли служителя незапятнанно чистой Истины»³.

¹ Филатов В.П. Научное познание и мир человека. - М.: Политиздат, 1989. - С.

248.

² Трубников Н.Н. Наука и нравственность (О духовном кризисе европейской культуры) // Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания. - М.: Политиздат,

1990. - С. 283.

³ Там же, с. 280.

12.2. ИДЕЯ «ИММОРАЛЬНОСТИ» НАУЧНОГО

ЗНАНИЯ

Вместе с обострением нравственной ситуации вокруг науки, проблем этики значительно расширился круг сторонников идеи этически нейтральной науки, «имморальности» научного знания. Это обстоятельство во многом объясняется большой популярностью в начале и середине XX в. позитивистской идеологии, сторонники которой наиболее последовательно отстаивали эту идею.

Мнение позитивистски ориентированных философов и ученых об изначально ценностной нейтральности научного знания было результатом абсолютизации ими тенденций, связанных с развитием профессионализации научной деятельности в XIX в., и особенно в XX в. Создание этого образа научного знания отвечало целому ряду задач, связанных с превращением науки из любительского вида деятельности, каким она была по преимуществу, начиная с Античности и вплоть до Нового времени, в профессионализированный вид деятельности с соответствующим социальным институтом. Этот идеал складывался в позитивистской методологии науки в определенных социальных условиях функционирования науки с целью содействовать развитию науки в период роста ее специализации, профессионализации.

Предложенный позитивистами образ этически нейтральной науки на первых порах играл определенную положительную роль, не являясь серьезным препятствием реальному развитию науки. Однако, начиная с середины XX в., когда бурно стали развиваться такие отрасли научного знания, как генная инженерия, атомная энергетика, физика высоких энергий и ряд других, идеал ценностной нейтральности науки начинает препятствовать ее здоровому развитию как социального института.

Из всего вышесказанного можно заключить, что ценностная нейтральность научного знания - это не реальность, а социально полезный методологический миф, социально сконструированный в позитивистской методологии науки и разрывающий когнитивные и ценностные аспекты целостного процесса познания.

Наиболее последовательно отстаивал тезис о ценностной нейтральности научного знания М. Вебер, который довел эту идею до логического конца, распространив ее не только на естественные, но и социальные науки. Выдвинутым им принципом свободно-

го от оценок социально-научного знания он фактически поставил под сомнение широко распространенную в науке практику ученых выдавать свои практические рекомендации за результаты научного познания. «Эмпирическая наука не может никого научить тому, что он должен делать, она лишь указывает на то, что он может и - при определенных обстоятельствах - что он хочет совершить»¹.

В этом методологическом принципе своеобразно отразилась основополагающая проблема всего позитивизма - проблема демаркации науки как области верифицируемых фактов и метафизики как системы социальных теорий, нравственных норм и принципов. Исходя из неокантианской аксиологии, согласно которой ценности являются предметом философии, а действительность есть предмет естественных наук, М. Вебер идет дальше и пытается «освободить» от оценок не только науки о природе, но и науки о культуре.

Содержание веберовского принципа «свободы от оценок» может быть сформулировано в следующих тезисах.

1. Область бытия и область должного строго отграничены друг от друга, потому не может быть никакого перехода от дескриптивно-когнитивных установок к прескриптивно-практическим.

2. Все эмпирические науки должны ограничиваться формулировкой и обоснованием когнитивно-описательных высказываний. Эмпирико-научное обоснование норм невозможно. Науки могут научить человека тому, что было и что есть, а также почему это было и почему это есть. Но ни одна наука не может научить человека тому, что должно быть.

3. Несмотря на то, что между областью фактов и сферой оценок лежит непроходимая пропасть, между дескриптивными (описательными) и прескриптивными (нормативными) высказываниями возможна рациональная дискуссия, которая может иметь большое практическое значение. При этом «оценочные суждения» никоим образом не уклоняются от научной дискуссии. Однако абсолютные «ценностные аксиомы», из которых исходят участники дискуссий, хотя и могут разрабатываться и пониматься на основе рациональной дискуссии, тем не менее сами они не допускают никакой критики.

4. Принципиальное разделение «оценочных суждений» и «опытного знания» исходит из предпосылки, что в области социальных наук действительно существует безусловно значимый

¹ Weber M. Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftstheorie. - Tubingen, 1951. - S. 151.

тип познания, т.е. мысленное упорядочение эмпирической реальности.

5. Принятие постулата «свободы от оценок» является делом выбора.

6. Объективность научного знания определяется не тем, что оценки имеют для науки априорный характер, а тем, что каждое научное исследование предполагает значимый предмет, всегда указаны конкретные цели научного исследования; оценка этой цели научно необоснуема.

Из этих основополагающих тезисов ясно, что Вебер в своей методологической позиции исходит из имплицитного признания классической модели рациональности, однако в то же время он учитывает связанный со спорами о ценностях опыт, согласно которому «абсолютные точки зрения» не только логически возможны, но и фактически часто реализуются. И поскольку Вебер не готов был признать аксиологический релятивизм в качестве средства выхода из этой дилеммы, то в силу своего этического фундаментализма и плюрализма он приходит к выводу, что, когда сталкиваются различные несовместимые друг с другом ценностные (оценочные) позиции, мы фактически имеем дело с вероубеждениями, из которых следует выбирать, не прибегая к помощи науки. Многое в концепции ученого указывает на то, что он считал «абсолютные ценностные предпосылки» неподдающимися никакой корректировке.

Своей попыткой решить проблему ценностей Вебер дал начало знаменитому спору об оценочных суждениях, в который были втянуты многочисленные представители различных наук и философских направлений. Результаты этого спора, в частности аргументация защитников тезиса ценностной и прежде всего этической нейтральности науки, могут быть суммированы в следующих положениях.

1. У этики и науки принципиально различные, взаимоисключающие друг друга предметы: для этики альфой и омегой всех мироотношений выступает человек, его социальные отношения; для науки же предмет - объективный мир, чуждый антропоморфных черт. Соответственно этическое и познавательное отношения к миру совершенно различны и не имеют внутренней связи.

2. Если бы научное знание было неразрывно связано со сферой этики, то научной деятельностью не могли бы заниматься аморальные, лишенные этических принципов люди. Однако опыт

настоящего и прошлого говорит о том, что отсутствие высоких моральных качеств не препятствует достижению значительных результатов и наоборот. Это свидетельствует о том, что наука и этика внутренне не связаны между собой, и в науке может успешно работать аморальный, лишенный высоких нравственных принципов человек. На первый взгляд, приведенные аргументы убедительно свидетельствуют о правоте этой точки зрения, исключающей внутреннюю связь научного знания и этических норм и защищающей идею этической нейтральности науки. Их аргументация имеет в своей основе представление об этике как совокупности определенных норм-предписаний. И действительно, если считать, что сущность этического отношения к миру сводится к выполнению предписаний, то надо с самого начала отказаться от мысли о внутренней связи научного познания и сферы этики и признать лишь существование внешней связи этих двух областей, т.е. на уровне использования научного знания во благо или во зло.

С такой позицией, безусловно, трудно согласиться. На самом деле этический, ценностный аспект составляет неотъемлемый компонент научного знания. Подлинная проблема этики науки относится к самой науке, а не к ее применениям или следствиям в других областях. Позитивистский тезис об этической нейтральности научного знания легко можно опровергнуть, если преодолеть лежащее в его основе разграничение высказываний долженствования и фактических высказываний. Именно такой путь и был предложен известным современным немецким философом Хансом Альбертом, одним из самых последовательных учеников К. Поппера.

В противовес аналитическим философам морали (Дж. Мур, А. Айер, Б. Рассел и др.), которые в теории науки следуют тезису о том, что философия исследует лишь употребляемый учеными язык с целью установить, чем является собственно наука для «языковой игры», и философия в таком случае опять-таки оказывается нейтральным занятием, не затрагивающим никак научную работу, Альберту этот тезис представляется крайне сомнительным, поскольку большинство дискуссий в науке определяются различием философских позиций участников. А решение соответствующих проблем предполагает методологические решения, связанные в определенной мере с философской позицией. По мнению Альберта, необходимая здесь метанаука не может ограничиваться анализом применения

языка, напротив, она должна быть критичной и регулятивной, т.е. критически оценивать языковые игры науки с точки зрения их последствий для целеполаганий. И хотя философия как метанаука может быть в известном смысле занятием второго порядка, но ни в коем случае не должна быть нейтральной по отношению к научному познанию в целом.

Основной вывод, к которому приходит Альберт из осуществленного им анализа аналитической метаэтики, состоит в том, что модель адекватной интерпретации нравственных высказываний должна предусматривать одновременно их нормативную функцию, отношение к реальности, содержащийся в них элемент всеобщности и, наконец, возможность рациональной аргументации в области этики.

В отличие от философов-аналитиков, упрощающих картину функционирования языка (например, они пытаются свести язык этики к языку науки), Альберт рассматривает язык более широко, вынося его за узкие логические рамки. И действительно, взятый в контексте социальной жизни язык выполняет множество функций, не сводимых к чистой информации (описание, объяснение, предсказание), а связанных, например, со следующими видами деятельности: соглашение, неодобрение, признание, неприятие, оценивание и т.п. В практическом языке встречаются многочисленные высказывания, логическая роль которых выходит за рамки простого императива. Нормативные высказывания отличаются от информативных тем, что они имплицитно или явно имеют отношение к определенным ценностным нормам или максимам действия, которые оправдывают определенное поведение. Поэтому кто использует нормативное высказывание, тот имеет не просто указание, а осуществляет определенное поведение как оправданное. Следовательно, он понимает, что такое поведение может быть обосновано и подвергает тем самым такое высказывание рациональной дискуссии.

Обоснование в этике, по-видимому, аналогично обоснованию в методологии науки. Здесь также идет речь о проблеме значимости, которая должна осуществить демаркацию между этикой и неэтическими системами. Вопрос о рациональной аргументации в области этики является методологическим. Он хотя и является занятием второго порядка (метапроблемой), тем не менее не может быть нейтральным по отношению к этической системе. Это значит, что метаэтика решает проблему демаркации, может выполнять регулятивную и критическую функции в области этики. В данном случае линг-

вистическая ширма может лишь создать видимость, что здесь идет речь об анализе определенных «данностей» нравственной сферы. На самом же деле здесь критерии, как и в науке, не просто «преднайдены» («предзаданы»), а их следует искать, предлагать, оценивать, признавать или отвергать. Эту свою позицию Альберт именует регулятивной, или критической метаэтикой.

В отличие от аналитической метаэтики, усматривающей свою задачу в том, чтобы установить, что люди считают благом (добром) в этике, и анализировать употребление языка, критическая метаэтика занимается разработкой и рациональным обсуждением регулятивных принципов, она может критически противопоставляться другим метаэтическим и нравственным концепциям потому, что такого рода метаэтика не может быть нейтральной по отношению к научным теориям.

Общий вывод, к которому приходит Альберт, состоит в том, что ему удалось преодолеть позитивистский отказ от нравственнофилософских вопросов, не впадая в экзистенциалистский культ ангажемента, подменяющий рациональное обсуждение таких проблем иррациональными решениями. Преодоление демаркационных границ между наукой и этикой, отстаиваемых в современной философии аналитическим и герменевтическим стилями философствования, позволило Альберту по-новому переосмыслить саму природу познания: «за каждым знанием - осознанно или неосознанно - стоят решения»¹. Данное «открытие» поставило под сомнение не только радикальное противопоставление познания и решения, но и тождество решения и произвола, тезис об иррациональности всех решений. Отныне стало уже невозможным основывать данный тезис на невозможности обосновывать решения, не распространяя его на всю область познания.

Подводя общий итог, можно сказать, что Альберту удалось убедительно показать, что ценностный аспект всегда присутствует в научном мышлении, пронизанном, как и все человеческое познание, решениями, что познавательное и этическое отношения к действительности в принципе едины. Правда, в отличие от античного этического образа науки, внутри которого это единство реализовывалось чисто умозрительным путем, современная наука его осуществляет в рамках нового образа знания, нового типа рациональности, в котором этическое измерение входит в качестве явного и организующего

¹ Альберт Х. Трактат о критическом разуме. - М.: Едиториал УРСС, 2003. - С. 87.

начала научного знания. Эта ценностная, этическая составляющая знания присутствует в идеалах и нормах научного мышления. Видимо, наука никогда не была еще столь моральна по своему назначению, как сегодня, ибо сейчас, как никогда, последствия научных открытий оказывают влияние на судьбу всего человечества. Поэтому современный ученый должен проникнуться сознанием своей ответственности за человечество. В этом смысле можно даже сказать, что взаимодействие науки и этики становится сегодня одним из великих интеллектуальных вызовов будущему.

12.3. ПРАГМАТИЧНАЯ ЭТИКА НАУКИ Х. ЛЕНКА

И ПРОБЛЕМА ОТВЕТСТВЕННОСТИ

Обсуждение проблем этики науки было бы логично рассматривать в контексте философии техники, поскольку проблемное поле первой непосредственно «соседствует», взаимодействует с проблемным полем второй. И это не случайно, ибо провозглашенные в свое время Фр. Бэконом сила и мощь знания, прежде всего знания научного, из-за которой, собственно, и начались все социальные беды человечества, нашли свое воплощение в технике, в конструировании человеком особой природы, особого мира - техномира как свидетельство триумфа инструментального (технического) разума. В этой идеологии господства над природой человек возомнил себя «техническим Богом», которому под силу все технически возможное. Но эта безудержная техническая гонка может иметь трагические последствия для самого человека, который со временем может оказаться заложником собственного технического разума, ставящего под угрозу его личную свободу и самое его существование. В этой ситуации ни один аспект науки и техники не может быть «нейтральным» с моральной точки зрения. Прежде всего, со всей остротой встает вопрос о социальной и профессиональной ответственности ученых за то, что они делают в своей сфере, за злоупотребление наукой и техникой, за ее применение. Характерным в этом плане является пример с созданием атомной и водородной бомб. С катастрофой в Хиросиме и Нагасаки физики утратили свою невиновность. Общее чувство, которое охватило физическое сообщество в те дни, лучше всех выразил «отец» атомной бомбы Роберт Оппенгеймер: «Теперь физики знают, что такое грех, и от этого знания им уже никогда не

избавиться»¹. В этом плане пошел еще дальше Эйнштейн, который заострил внимание научного сообщества на охватившее физиков после японской трагедии чувство вины. Оно внушило ему мысль отстаивать в дальнейшем не голую техническую рациональность, а моральный разум. Так он неоднократно подчеркивал, что проблема нашего времени - не атомная бомба, а человеческое сердце. И если во времена Галилея говорили «Физика! Бойся метафизики», то теперь страх стала внушать сама физика.

Можно сказать, что трагедия Хиросимы и Нагасаки пробудила ученых от «нравственного сна», в котором до сих пор они пребывали, полагая, что наука «никогда не сможет обернуться злом, поскольку поиск истины есть добро само по себе»². Японская трагедия заставила многих ученых осознать новую социальную и моральную ситуации, в которой они оказались. Стало ясно, что наука не может развиваться в «социальном вакууме», а нравственная, этическая проблематика укоренена в самом «теле» науки и не является чем-то внешним для нее. Именно трагическое назначение науки обнажило целиком нравственную компоненту научного знания и поставило со всей остротой перед научным сообществом вопрос о его социальной и профессиональной ответственности.

О последовавшем вскоре после японской трагедии осознании учеными своей социальной ответственности свидетельствует тот факт, что спустя десять лет группа выдающихся ученых подписала «Манифест Рассела-Эйнштейна», положивший начало широко известному ныне Пагуошскому движению за мир, разоружение и безопасность.

Трагедия Хиросимы и Нагасаки остро поставила перед учеными вопрос о связи нравственности с техническим развитием человечества и его дальнейшей судьбой. Тему нравственности с темой техники связывает один исключительно важный вопрос, который в формулировке К. Ясперса звучит так: «К чему может прийти человек?»³, т.е. что может статься с человеком, с человечеством в целом? О нарастающей опасности науки и техники в современном мире и недоверии, враждебном отношении к ним со стороны общества свидетельствуют социологические данные, приводимые рядом исследователей. Так, если

¹ Цит. по: Виккерт Й. Альберт Эйнштейн сам о себе. - Челябинск: Изд-во «Урал LTD», 1999. - С. 171.

² Борн М. Моя жизнь и взгляды. - М., 1973. - С. 130.

³ Ясперс К. Смысл и назначение истории. - М.: Политиздат, 1991. - С. 116.

до середины XX в. развитие науки и техники практически вызывало опасения только у ряда ученых, которые лишь предвидели будущее научного и технического монстра, то уже к 60-70-годы наблюдается ошеломляющий поворот общества в его отношении к науке и технике. Если в 1972 г. 72% населения считало их «скорее за благо», и лишь 3% - «скорее проклятием», то первый показатель снизился в 1976 г. до 50%, в 1981 г. - до 30%, второй же показатель поднялся до 18%¹.

Такой сдвиг в отношении науки и техники со стороны общества может быть расценен однозначно как свидетельство того, что ко второй половине XX в. в общественное сознание глубоко проникла мысль о том, что наука и техника имеют вид двуликого Януса: они могут быть применены конструктивно, но вместе с тем и деструктивно. С этих пор моральные и этические проблемы в науке и технике стали актуальной темой и определили характер основных дискуссий. Уже в 70-е годы в США начался бум в сфере этики науки. Появились и вошли в научный оборот такие понятия, как «этос науки», «биоэтика», «биомедицинская этика», «экологическая этика», «инженерная этика», «бизнесэтика» и т.д.

Как уже отмечалось выше, в связи с угрожающей для жизни человечества катастрофой, вызванной неразумным развитием и применением науки и техники, на передний план в этике науки выдвинулась проблема моральной ответственности ученых и инженеров. В современной философии науки и техники наиболее глубоко и основательно ее изучил немецкий философ Ханс Ленк, концепцию которого можно было бы назвать прагматичной этикой науки.

Для Ленка этика является той философской частной дисциплиной, которая исследует понятия, проблемы и теории блага и рационально обосновывает идею благих поступков и благой жизни. Понимаемая таким образом этика должна критически исследовать господствующую мораль и обосновывать принципы блага и справедливости. По словам Ленка, «этика есть учение, предметом которого являются действительная или возможная мораль...Мораль же - система правил, с помощью которой в обществе определяются нравственно благие действия»².

Говоря о функциональной структуре традиционной этики, Ленк проводит различие между описательной (дескриптивной) и предпи-

¹ Ленк Х. Размышления о современной технике. - М.: Аспект-Пресс, 1996. - С. 19.

² Lenk H. Einfiihrung: Technik zwischen Konnen und Sollen // Lenk H., Ropohl G. (hrsg.) Technik und Ethik. - Stuttgart, 1987. - S. 8.

сывающей (прескриптивной, или нормативной) этикой. Если первая исследует эмпирико-научными средствами реальные моральные решения, как они понимаются, например, социологией морали, этнологией и культурной антропологией, то вторая, напротив, обосновывает и оценивает на основе философских или теологических предпосылок основополагающие принципы и правила благого поступка. Ее Ленк именует собственно философской этикой.

Начиная с Нового времени, к этим двум формам этики примкнула третья, традиционно именуемая метаэтикой. Ее предметом является анализ понятий, языка морали и методов, используемых для обоснования нравственных суждений. Кроме того, в традиционной этике проводились различия между так называемыми натуралистическими и ненатуралистическими концепциями. Первые пытались свести моральные правила и суждения к естественным потребностям людей, и по сути их можно отнести к дескриптивным теориям, а вторые, напротив, основывались на моральном опыте.

По мнению Ленка, в условиях информационного и технического прогресса, когда наблюдается несогласованность технической и этической компетенции, человечество уже никак не может удовлетворять традиционная этика. Для преодоления этой несогласованности нужна новая этика, которая «должна научить людей, понимающих прекрасно, что они не должны делать все, что могут, тому, что они должны.»¹.

Наша современная цивилизация, пронизанная миром техники, технокультурой, все более ощущающая на себе бремя технологического могущества, живет в совершенно новой, уникальной этической ситуации, ибо никогда прежде человек не обладал такой властью над другими людьми, его окружающими и жизненными мирами, превратившимися в мир артефактов, не обладал такой мощной силой, способной уничтожить все живое на Земле. Во многих отношениях человек стал сегодня объектом многих технических, биотехнических и социотехнических манипуляций. В этих условиях со всей остротой встала проблема человеческой ответственности за техническое и информационное развитие.

Разумеется, при таких обстоятельствах этика не может ограничиваться узким традиционным понятием ответственности, она должна ориентироваться на новое, расширенное понятие ответственности, не игнорируя и традиционный поход к этой проблеме.

¹ Lenk H. A. a. O., s. 20.

Традиционная индивидуалистская этика морального долга отдельного индивидуума, каковой была, например, кантовская этика долга, должна быть переориентирована на этику будущего, предметом интереса которой должны быть не действия отдельного индивидуума, а коллективные действия. По словам Ленка, «этика должна быть не только больше ориентированной на все человечество, открытой для будущего, социальной.и прагматичной, но и нацеленной на коллективного субъекта. Ясно, что этика в силу своего прагматического применения к постоянно изменяющемуся миру не может оставаться статической, а должна учитывать возможности изменяющихся воздействий. Если мораль создана для людей, а не человек для морали, то этика не может отказаться от своей ориентации на последствия»¹.

Таким образом, в условиях «технотронного» общества, с ростом научного знания и технического могущества, фундаментальной проблемой этики оказывается проблема ответственности. «Власть и знание, - замечает по этому поводу Ленк, - порождают ответственность.Расширение возможностей для действий актуализируют расширение ответственности»². И хотя эта проблема со всей остротой была поставлена только постмодернистской культурой, однако, пожалуй, на протяжении всей истории этического знания она всегда привлекала внимание философов-моралистов, ибо, как справедливо отмечает философ, «человек является морально ответственным существом. Как такого рода этическое существо он есть моральная личность»³.

По мнению Ленка, постановка и решение проблемы ответственности предполагает ответы на следующие вопросы.

•  Что означает «ответственность» и «моральная ответственность», в частности?

•  Что значит нести ответственность?

•  Кто и за что несет ответственность? Ясно, что, поскольку творцами знания и техники являются наука и ученые, то понятие ответственности относится прежде всего к ним. «Взаимодействие науки и этики, - по справедливому замечанию Ленка, - становится одним из величайших интеллектуальных вызовов будуще-

¹ Lenk H. Zur Sozialphilosophie der Technik. - Frankfurt a. M., 1982. - S. 226.

² Lenk H. Zwischen Wissenschaft und Ethik. - Frankfurt a. M., 1992. - S. 44.

³ Lenk H. iiber Verantwortungsbegriffe und das Verantwortungsproblem in der Technik // Technik und Ethik (hrsg. H. Lenk, G. Ropohl). - Stuttgart, 1987. - S. 112.

му.»¹. В этом смысле проблема ответственности ученого и науки относится к важнейшим проблемам этики науки.

Что касается самого понятия «ответственность», то для Ленка оно суть понятие отношения, поскольку обычно люди ответственны перед кем-то за что-то, перед той или иной инстанцией, по определенным стандартам и определенной системе норм. Ответственность для Ленка - по меньшей мере пятиаспектное понятие отношений, и моральная ответственность - лишь одна из ее особых форм.

С философско-методической точки зрения Ленк определяет ответственность как «понятие о предписании; ответственность предписывается носителю»². Ответственность несут не за что-то, а перед кем-то. Подобно тому, как религиозный человек, верующий в Бога, несет ответственность перед ним, в этике ответственность несут перед своей совестью. Но может ли совесть оставаться в условиях современного общества индивидуалистской основой для социального воздействия науки? Является ли сам морально-практический разум той инстанцией, перед кем следует нести ответственность? По мнению Ленка, хотя и можно допустить определенную долю ответственности перед указанными выше инстанциями, но последние настолько абстрактны, что не могут быть «живой личностной инстанцией, которая могла бы непосредственно кого-то заставить нести ответственность. Ответственность перед абстрактом остается метафорой, не может быть. действенной.Этическая ответственность в конечном итоге направлена всегда на личность и обращена к идее.моральной, нравственной, личностной или личной ответственности. Универсальная моральная ответственность оказывается более значимой, чем эмпирический голос совести. Она - нормативна и всеобща.»³.

Поскольку человек является существом морально ответственным, а ученые - люди, то они также должны нести ответственность. Но традиционно считалось, что наука - морально нейтральна, поэтому ученые не должны нести ответственность за свои открытия и практическое их применение. Ленк не может согласиться с такой постановкой вопроса, считая, что сама тема «ответственности ученого» содержит два аспекта:

1. Вопрос о внутринаучной (профессиональной) ответственности;

2. Вопрос о внешней (социальной) ответственности.

Lenk H. Zwischen Wissenschaft und Ethik. - Frankfurt a. M., 1992. - S. 12. Ibid., s. 14.

Lenk H. Zwischen Wissenschaft und Ethik. - S. 14-15.

Он не может принять идею аналитических философов связывать, подобно Канту, ответственность с абстрактной идеей человечества. Примером тому может служить позиция К. Поппера, предлагавшего для усиления ответственности ввести в науку схожий с клятвой Гиппократа в медицине моральный кодекс ученого. Однако последний, по мнению Ленка, представляет собой этос, но не является собственно этикой или всеобщей моралью ученого.

Пытаясь избежать абстрактного подхода в решении проблемы ответственности, Ленк предлагает различать четыре уровня ответственности, касающиеся не только ответственности ученого и науки, но и ответственности в целом:

1. Каузальная ответственность - личная или коллективная ответственность за последствия и результаты собственного действия, по меньшей мере, перед одной инстанцией;

2. Целевая ответственность как ответственность за поставленные задачи и цели;

3. Универсальная (моральная) ответственность, затрагивающая душевное и психическое состояние каждого человека;

4. Правовая ответственность.

Наиболее важной из них является универсальная (моральная) ответственность, которая может считаться абсолютной, ибо она ориентирована на личную ответственность. Характерным для моральной ответственности является то, что она направлена на действия и соотнесена с действиями, которые могут причинять ущерб, а также принести благополучие затрагиваемым этими действиями людям. К тому же от моральной ответственности некуда уйти, ее нельзя «откладывать» на другие, «лучшие» времена.

Именно моральную ответственность Ленк считает основой и сущностью ответственности как таковой, ибо она по своей значимости возвышается над всеми другими видами ответственности, имеет принципиально универсальную значимость, причем для каждого в каждом конкретном случае, т.е. ситуационно, одним словом, ее носителем является отдельный человек. Моральная ответственность не есть нечто, что можно распределять между индивидами или превращать в ответственность одного индивида перед другим под девизом: «разделяй ответственность и будь сам прощен и безвинен»¹. «Если все ответственны за все, если каждый в отдельности взятый человек несет ответственность за весь мир, - замечает в этой связи немецкий

¹ Ленк Х. Размышления о современной технике. - М., 1996. - С. 158.

философ, - то тогда никто в действительности ни за что не несет ответственность. Ответственность не может быть всеобщей.»¹.

И хотя не может быть всеобщей ответственности, но можно говорить об ответственности отдельных лиц или группы лиц, несущих личную, индивидуальную ответственность. Последняя, как прототип ответственности моральной, оказывается первичной по отношению к институциональной (корпоративной) моральной ответственности. В отличие от других уровней ответственности, которые могут переноситься и на других лиц, моральную ответственность Ленк считает непосредственной и индивидуально личностной. Однако эта ответственность может касаться также и группы лиц. В таком случае следует говорить о соответственности, или соучастной (совместной) ответственности (Mitverantwortung), которую несут отдельные лица в группе, но это не значит, что при этом игнорируется личная ответственность. Иными словами, коллективная ответственность невозможна без ответственности каждого.

В связи с соответственностью особо остро встает вопрос о распределении ответственности в случае непредвиденных и непредсказуемых воздействий систем и побочных последствий, возникающих как результат синергетических или кумулятивных эффектов. Иначе говоря, может ли человек в условиях современной мощи науки и техники быть ответственным за последствия, которые он просто не был в состоянии предвидеть, просчитать заранее и проконтролировать? Пытаясь ответить на этот вопрос, Ленк обращается к проблеме родовой ответственности человека за последствия внутри самой системы, которые до сих пор не были предусмотрены или были просто непредсказуемы. Этот феномен непредсказуемости фактически свидетельствует о том, что человек благодаря своему чрезмерно возросшему могуществу, заранее и полностью непредсказуемому, тем самым становится ответственным за большее, чем он может предвидеть, и за то, за что он не может собственно отвечать.

Тесная связь соответственности, в том числе и ее подвида - родовой ответственности - с личной ответственностью с необходимостью ставит вопрос о возможности их соотнесения. Для ответа на этот вопрос Ленк обращается к своей концепции интерпретационного конструкта, позволяющей ему обсуждать структурную модель ответственности, описывать дескриптивную и прескриптивную (нормативную) ответственности. Исходным пунктом его

¹ Lenk H. A. a. O., s. 7.

рассуждений является тезис, согласно которому «все, что мы, как познающие и действующие существа, хотим понять, изложить, объяснить, зависит от интерпретаций...Интерпретации подлежат не только теоретические описания, но и оценочные предписания»¹. Таким образом, в поле зрения предложенной Ленком модели интерпретационного конструкта попадают различные этические и психологические понятия, как «действие», «мотив», «мотивации», «субъект», «совесть», «ответственность» и т.п. В данном случае для нас представляет интерес прежде всего понятие «ответственность», тесно связанное с «действием».

Анализируя действие и ответственность как интерпретационный конструкт, Ленк подчеркивает, что действующий субъект всегда сам интерпретирует свое поведение как действие или свое «ничегонеделание» (бездействие) как неисполнение. Но он может себя вести так же и по отношению к интерпретации чужих действий. При этом субъект ориентируется на правила, нормы, стандарты, ценности, цели, замыслы и т.п. Посредством этих концептов он структурирует ситуацию, благодаря чему можно затем действовать. В этом смысле Ленк характеризует действие «как ориентированное на цель или нормы поведение, социально укладываемое в структуры действия, направленные на воображаемые структуры, на ожидания.»². Это предписание действия определяет одновременно и предписание ответственности, представляющее собой как в собственном, так и чужом толковании активную интерпретацию.

Что касается самого понятия «ответственность» в контексте интерпретационной модели, то оно, по мнению Ленка, выражает различные отношения и связано в схеме интерпретации со следующими элементами:

1. Носителем ответственности (личности, корпорации);

2. За что несут ответственность (действия, последствия и результаты действия или бездействия);

3. Перед кем несут ответственность (инстанция в форме санкций, оценок);

4. На что ссылаются при обосновании ответственности (прескриптивный или нормативный критерий);

5. Какова мера ответственности³.

Lenk H. A. a. O., s. 76. Ibid., s. 79.

См.: Lenk H. A. a. O., s. 81-82.

Следовательно, «ответственность» - это понятие, выражающееся в реляционном предписании норм посредством оценки ожидаемого действия. В этом смысле понятие ответственности используется не только описательно, но и как ценностно-предписывающий концепт, в котором выражается нормативный, этический уровень действия.

Таким образом, концепция ответственности может использоваться, во-первых, для описания и дескриптивно-теоретического объяснения действий, или, во-вторых, для их нормативного оправдания либо обоснования, или, в-третьих, для их нормативной оценки.

Говоря о дескриптивной и нормативной ответственности, Ленк подчеркивает, что основная характеристика дескриптивного предписания ответственности состоит в его принципиальном соответствии истинности, т.е. «вопрос об ответственности в таком случае оказывается вопросом о фактической обусловленности действия.или вопросом о корректном применении критерия предписания ответственности или установления ответственного.»¹.

Основная же характеристика нормативного предписания ответственности состоит, по мнению Ленка, в том, что оценивающее предписание ответственности не может быть сведено к ее простой констатации, так как по своему содержанию нормативные предписания не ориентированы на истинность.

Между этими двумя видами ответственности существует тесная связь, поскольку нормативное предписание предполагает дескриптивное установление ответственного, т.е. оно оказывается вторичным по отношению к дескриптивной установке. Однако одних дескриптивных предпосылок предписания ответственности недостаточно для нормативного предписания. Ленк считает необходимым дополнить их критериями нормативной оценки. Таким образом, для оценивающего предписания ответственности достаточными являются лишь взятые вместе дескриптивные и нормативные условия.

В контексте интерпретационного конструкта совершенно иной смысл приобретает широко используемое в традиционной этике понятие «совесть», которое, по мнению Ленка, в условиях современной технокультуры должно обсуждаться вместе с проблемой ответственности. Основная проблема, возникающая здесь в связи с понятиями «совесть» и «ответственность», касается дилеммы, которая находит свое выражение в частном характере совести и ответс-

¹ Ibid., s. 86.

твенности и в надындивидуальном характере определенных научных и технических решений.

Для разрешения этой дилеммы Ленк обращается к философскому анализу совести, считая, что проблема совести выходит за рамки частной науки и представляет собой, скорее, предмет для междисциплинарного исследования. Касаясь историко-философского аспекта проблемы совести, он отмечает, что ее серьезное обсуждение впервые обнаруживается у Ф. Ницше, связывавшего в своей работе «К генеалогии морали» возникновение «нечистой совести» с разрушением человеческих инстинктов, пренебрегая при этом социальными и этическими основаниями. Такую же позицию занял З. Фрейд, выводивший, как известно, совесть из эдипова комплекса. Совесть понимается Фрейдом исключительно как авторитетная совесть, причем авторитет устанавливается на уровне бессознательного. Однако наряду с этим у Фрейда можно найти причастность совести и к «сверх-Я», рассматриваемому Ленком в качестве психодинамического основания для последующего развития этического феномена совести.

В дальнейшем Ленк пытается отчасти использовать эти психологические теории генезиса совести для ее философского анализа, в частности, фрейдовскую мысль о том, что экспликация совести есть обусловленный развитием генетический процесс, как он представлен в концепции «сверх-Я». Эту фрейдовскую позицию Ленк намерен дополнить своей концепцией интерпретационного конструкта, согласно которой феномен совести понимается как взаимодействие априорного, социального и природного миров, а также всеобще обоснованного этического разума. «Априорное, - пишет в этой связи Ленк, - здесь дано не само по себе, а развивается как обоснованный интерпретационный конструкт в ходе описания ответственности. Индивид берет на себя ответственность, приписывает ее самому себе.Осознанное выражение совести (идентичное самой совести) есть осознание приписываемой самому себе ответственности...»¹. В этом определении совести Ленк сближается с Кантом, отождествлявшим совесть с моральнопрактическим разумом. Кантовскую позицию, по мнению Ленка, можно рассматривать в качестве основания единой моральной теории совести при условии современной интерпретации кантовской тео-

¹ Lenk H. A. a. O., s. 64. - Ср. с Кантом: «Совесть есть сознание, являющееся долгом само по себе... Совесть можно определить и так: это сама себя судящая моральная способность суждения». - Кант И. Религия в пределах только разума // Кант И. Собрание сочинений в 8 т. Т. 6. - М., 1994. - С. 202.

рии разума, в частности, если понимать совесть и ответственность как необходимый для понимания интерпретационный конструкт, не являющийся - будь это разум или совесть - действующей инстанцией или субстанцией. Это значит, что подобно тому, как у Канта разум - в том числе и практический - есть лишь необходимый идеальный конструкт истолкования, регулятивная идея, совесть оказываются морально-этическими концептами, выражающими осознание приписываемой субъектом самому себе ответственности.

Эта концепция совести как интерпретационного конструкта Ленка хорошо укладывается в кантовское разграничение совести, морально-практического разума и рассудка. В этом плане Ленк определяет совесть как «осознанный концепт. приемлемый и соответствующим образом рефлексированный в тесной связи с приписываемой ответственностью конструкт самотолкования, самооценки, самореализации»¹. Однако определяющую роль во всем этом процессе играет не конструкт, а человек. В связи с этим Ленк пишет: «Не совесть как маленький цензор в человеке, а человек оценивает свои действия и самого себя с позиций осознаваемого концепта совести»².

Что касается указанной выше дилеммы об индивидуальном характере совести и социальной ориентации ответственности, то, исходя из вышесказанного, совесть, как интерпретационный конструкт, оказывается автономной, так же как автономной является и моральная личность. То же самое, по-видимому, можно было бы сказать и в отношении форм авторитарной совести, однако, поскольку общество предписывает в правовой форме обязанности и нормы, то оказывается, что регулирование совести, по крайней мере, справедливо в отношении неэтических вариантов совести³, с содержательной точки зрения носит относительный характер. Но этого нельзя утверждать в отношении регулирования этической совести.

В итоге Ленк приходит к выводу, что в решении данной дилеммы, как и в целом при решении проблемы ответственности, необходим дифференцированный подход. При этом в качестве основополагающих принципов должны рассматриваться концепты социальной ориентации ответственности и совести, в основе которых лежит идея

¹ Lenk H. A. a. O., s. 68.

² Ibid.

³ Следует заметить, что Ленк проводит различие между специфическими моральными системами и этикой. Если этика ориентируется на преодоление зла, то этическая совесть не может быть относительной, несмотря на относительность специфических моральных норм.

интерпретационного конструкта. Так схематично выглядит прагматичная этика науки Х. Ленка.

Что касается собственно ответственности в науке, то внутренняя (профессиональная) ответственность ученого, т.е. его ответственность перед научным сообществом, заключается в правилах «безупречной научной работы, честной конкуренции и лучшего по возможности поиска научной истины и ее обеспечения»¹. В качестве моральных заповедей, касающихся этики ученого, Ленк определяет следующие: «Будь честным! Не манипулируй данными! Будь безупречно точным! Будь честным относительно приоритетов в данных и идеях! Будь беспристрастным в отношении данных и идей своих соперников!»².

Свою общую позицию по этике науки Ленк резюмирует в следующих десяти пунктах:

1. Сила и знание порождают обязанности.

2. Создание новых зависимостей влечет моральную ответственность личностного и надличностного характера.

3. Перед лицом опасностей и угроз, исходящих от воздействий техники и крупных научных проектов, коллективно действующие группы должны брать на себя коллективную ответственность. Этот тип ответственности уже не направлен лишь на благо своего ближнего и даже не только на гуманную цель выживания всего человечества, но и на сохранение и защиту природы, которая и в целом, и в своих частях стала уже моральным субъектом.

4. Расширенная ответственность направляется также и на будущее существование человечества, грядущих поколений и учитывает их моральное право на достойную жизнь в благоприятствующей среде.

5. Существуют разного рода ответственности в различных областях, например, в морали, праве, а также ролевые ответственности и общая ответственность за деятельность.

6. Новые формы институциональной ответственности, в том числе и моральной ответственности институтов, организаций, государств, следует выявлять и изучать, развивать дальше, сформулировав их в виде конкретных и практически применимых правовых и социальных методов экспертизы, оценки и контроля.

¹ Ленк Х. Размышления о современной технике. - М.: Аспект Пресс, 1996. - С. 150.

² Там же.

7. Общая, строго персональная и вместе с тем совместная ответственность за причинение ущерба со стороны ученого или техника не может быть вменена им на том основании, что результаты исследования имеют коллективный источник и противоречивы. Поэтому тем более важна превентивная ответственность.

8. С одной стороны, верно, что человек не имеет права производить все то, что он в состоянии производить, и не имеет права применять на практике все то, что он в состоянии производить. «Уметь» заключает в себе «должно делать» и вовсе не является этической заповедью, и вообще не должно существовать никакого, ничем не ограниченного, «технического императива». С другой стороны, не следует сверх меры ограничивать способность человека творить нечто технически новое и это новое реализовывать. В условиях, когда человечество стало зависимым от технического и научного прогресса и от этой зависимости оно может избавиться только ценой катастроф, действительной заповедью разума является: мудрое регулирование, самоконтроль и умеренность. Тотальное применение техники столь же нелепо, сколь нелепа чрезмерность и бесконтрольность в ее применении.

9. При рефлексии над проблемами этики науки необходимо учитывать динамику и практику исторической ситуации. При всей стабильности основных тенденций следует постоянно иметь в виду и дальнейшие усовершенствования перед лицом новых вызовов научно-технического прогресса.

10. В условиях динамики непрерывного развития крайне трудно давать общие рецепты о видах ответственности перед человеком, человечеством, будущими поколениями, природой и обитающими в ней живыми существами. Поэтому единственная возможность заключается в том, чтобы нам самим возвыситься до постижения возможных этических вызовов в будущем, и там, где это возможно, поощрять моральную ответственность, чувство нравственного подхода к науке и технике, способствовать осознанию нашей ответственности за человека и природу. У нас нет иного выбора, как брать на себя ответственность и риск осуществлять разумно управляемый научный и технический прогресс¹.

См.: там же, с. 172-175.

Подводя общий итог осуществленной выше реконструкции концепции этики науки Ленка, замечу, что предложенная им модель планетарной этики (так, видимо, можно было бы ее назвать, ибо она ориентирована на все человечество и является вневременной, т.е. открытой для будущего) оказывается одновременно реалистической и прагматической, а также соответствующей моральным интенциям и обращенной на последствия. Мораль для Ленка не может оставаться чисто частным делом, хотя она и не может, и не должна устанавливаться по принуждению. Настоятельной необходимостью становится взаимодействие личностной, институциональной и корпоративной этики с надындивидуальными правовыми вопросами.

Безусловно, одним из достоинств предлагаемой Ленком концепции ответственности является акцент на социальный и коллективистский характер ответственности, что вполне справедливо, если иметь в виду такой же характер современной научной деятельности.

12.4. ЭТОС НАУКИ

Известно, что этическое измерение науки связано с социальной составляющей, с межчеловеческими отношениями, ибо научный результат всегда так или иначе адресован другим людям. С этой точки зрения научная деятельность вполне может быть объектом моральных суждений и оценок. Этическая составляющая представляет необходимое условие научной деятельности, так как взаимоотношения в научном сообществе во многом строятся на доверии и интеллектуальной честности.

Кроме того, наука, будучи социальным институтом, опирается на некоторые моральные основания. В качестве примера можно привести критическую установку К. Поппера, которая выступает у него как определяющий моральный критерий научности.

Другой, не менее важной составляющей этики науки является этос науки, или нормы научной этики. Эта составляющая связана с методологическим аспектом этики науки, в частности с нормативной регуляцией научной деятельности, которую можно было бы отнести к внутренним нормам науки. В качестве примера можно привести один из древнейших профессиональных кодексов научного сообщества - клятву Гиппократа, в которой были закреплены обязанности и

ответственность врача перед пациентами, а также перед учителями и профессиональными группами. Врач должен был поклясться все свои знания и умение употреблять во благо, для здоровья пациента, («не навреди»!); не давать больному лекарств, которые могут причинить ему страдания и вызвать скорую смерть и т.п.

Другим примером могут служить нормативные требования, выдвигаемые в процессе поиска истины норвежским философом Г. Скирбекком:

1. «Ищи истину»;

2. «Избегай бессмыслицы»;

3. «Выражайся ясно»;

4. «Ищи интересные гипотезы»;

5. «Старайся проверять свои гипотезы как можно более основательно»¹.

Известный отечественный математик академик А.Д. Александров сводил нормы научной этики к следующим пяти основным:

1. Ищи истину и не затмевай своего сознания предвзятыми мнениями, авторитетами.

2. Доказывай, а не только утверждай.

3. То, что доказано, принимай и не искажай, а отстаивай.

4. Не будь фанатиком, упрямым и самоуверенным. Будь готов пересмотреть свое даже основанное на доказательстве убеждение, если того требуют новые аргументы из того же арсенала средств доказательства.

5. Истина утверждается доказательством, а не силой, не приказом, не внушением, ни чем, что подавляет критическую способность того, кому доказывают².

Этос науки редко формулируется в виде специфических перечней и кодексов. Однако в истории науки известны попытки выявления, описания и анализа норм научной этики. В этом отношении наиболее популярна концепция Р. Мертона, изложенная в работе «Нормативная структура науки» (1942). В ней он дал описание этоса науки, который понимается им как комплекс ценностей и норм, воспроизводящихся от поколения к поколению ученых и являющихся обязательными для научного сообщества.

Цит. по: Фролов И.Т., Юдин Б.Г. Этика науки: Проблемы и дискуссии. - М.:

Политиздат, 1986. - С. 151.

² См.: Рачков П.А. Науковедение. Проблемы, структура, элементы. - М.: Изд-во Московского ун-та, 1974. - С. 179.

Мертоновское понимание научного этоса, считающееся по существу общепризнанным в современной социологии науки, сводится к следующим четырем нравственным максимам.

1. Максима универсализма - требует понятия научного познания независимо от его происхождения, т.е. решение о его истинности, новизне, признании и т.п. не зависит от определенного лица, расы, нации, конфессии, партии и т.д. Решающим в этом вопросе должна быть лишь предметная проверка в свете относящихся к этому «универсальных» критериев, согласно которым, например, суждение считается «истинным», если оно согласуется с реальностью. В то время как национализм, этноцентризм, партикуляризм, партийность и другие формы идеологически обусловленного релятивизма истины должны исключаться из науки, то максима универсализма гарантирует желаемую объективность познания, интернациональность общности исследования и плюрализм науки в силу ее открытости для всех.

2. Максима, именуемая максимой общности, буквально «коммунизма», означает, что знание науки становится общим для всего исследовательского сообщества и в итоге общим благом, включающим крайне минимальную частную собственность. Индивидуальные права собственников-производителей исчерпываются минимальным требованием признания и оценки их оригинальности в виде символической награды за их личный успех в деле первооткрывателей. Это «коммунистическое» устранение частной собственности на идеи должно содействовать широкому распространению исследовательских результатов и их неограниченному применению в науке.

3. Максима незаинтересованности - нацелена на запрет на высокую прибыль ученых ради сохранения морального единства исследователей, ищущих и высказывающих истину, не считаясь ни с чем. В позитивном смысле требование незаинтересованности должно способствовать исследованию научного познания как самоценности, т.е. ученый должен заниматься наукой ради самой науки. В таком понимании максима «незаинтересованного» поиска истины может означать для ученых исключение внешних - ненаучных - ценностных ориентаций.

4. Максима организованного скептицизма - требует от ученых воздерживаться от окончательных суждений, даже имея факты перед собой и осуществив непредвзятую проверку суждений на основе эмпирических и логических критериев. Это, по мнению Мертона,

должно закрыть путь всякому догматизму, конформизму и содействовать плюрализму мнений по всем обсуждаемым вопросам. Во главе этого организованного скептицизма должны стать университеты.

Именно эти четыре максимы и определяют существо концепции научного этоса школы Мертона, исходившей из того, что научный этос имеет для науки функциональное значение, т.е. содействует научному прогрессу познания в соответствии с принципом продуктивности: чем серьезнее ученые ориентируются в своем исследовательском поведении на моральные нормы, тем лучше как в качественном, так и в количественном отношении достигается цель исследования. При этом индивидуальная продуктивность каждого ученого способствует научному прогрессу в целом. А это значит, что между этосом и познанием должна существовать позитивная связь на уровне как отдельного ученого, так и науки в целом.

Эта концепция Р. Мертона неоднократно подвергалась критике со стороны представителей разных философских направлений. Так, современный немецкий философ Хельмут Шпиннер, видный адепт немецкого критического рационализма, предложил свою модель «нового» научного этоса, ставшую итогом критики им концепции Р. Мертона.

Исходная точка в рассуждениях Шпиннера по проблеме научного этоса - несоответствие концепции Р. К. Мертона эмпирической действительности. На самом деле между «этическим расходом» и «научным доходом» не существует позитивной связи, поскольку ориентации на нравственные правила и индивидуальную продуктивность или научный прогресс являются фактически независимыми друг от друга. Мертоновский тезис о «продуктивности» морали, по мнению немецкого философа, противоречит эмпирическому положению дел: научный этос выполняет не продуктивную, а репрезентативную функцию. «Функция научного этоса, - отмечает Шпиннер, - состоит в том, чтобы предоставлять науке социальную и политическую основы для ее легитимации, достигаемой тем, что моральные нормы ученых поддерживают в обществе законную веру в справедливость существования науки как профессии и занятия»¹.

В соответствии с этим никто больше не видит в научном познании «путь к Богу», поскольку религиозные корни исследования отмирают

Spinner H. Das «wissenschaftliche Ethos» als Sonderethik des Wissens. - Tubingen, 1985. - S. 55.

вместе с секуляризацией нашего мира. Научная самолегитимация из собственного правового основания становится все более важной в этосе исследования. «Потому, - заключает Шпиннер, - наука также должна включать мораль, непродуктивность которой не следует смешивать с бесполезностью. Наука не живет лишь одной истиной...»¹.

В целом, как замечает немецкий философ, научный этос оказывается моральным пафосом общепризнанного представления науки. Эти репрезентативная и легитимная функции научного этоса отнюдь не являются второстепенными, как полагали до сих пор в социологии науки мертоновской школы. Напротив, они представляются очень важными, когда речь идет о науке как о когнитивном и социальном феномене, как о профессии и занятии.

Рассмотрение науки в ее социальном контексте ставит с необходимостью на первый план вопрос об этике науки. И хотя наука, в отличие от других форм самосознания, не имеет двойственной морали, тем не менее она ориентирована, по мнению Шпиннера, на двойственные правила. Так, «технические» нормы научной методологии регулируют внутреннее управление наукой как профессии, в частности процессом исследования. А «моральные» нормы научной этики служат политической, внешней легитимации научного исследования в обществе.

Характеризуя состояние науки в современном обществе, Шпиннер выделяет характерные для нее две основные тенденции. С одной стороны, в современном обществе осуществляется процесс его всевозрастающего онаучивания, что позволяет считать науку основным лидером среди множества факторов, определяющих облик постмодернистской цивилизации. С другой стороны, ощущается всевозрастающая враждебность к науке, причины которой, по-видимому, следует искать в том, что, начиная со второй половины XX в., наука оказалась неспособной морально оправдывать и политически контролировать последствия своих научных исследований. Общеизвестные успехи науки, нашедшие свое выражение в просвещении и прогрессе научного познания, столкнулись с непомерными для нее глобальными проблемами современности, явившимися в определенной мере результатом «неразумного» использования науки. Так что раздающиеся сегодня все чаще обвинения в адрес науки вполне обоснованны.

Эта «дурная слава» науки и расширение процесса онаучивания нашей жизнедеятельности поставили, по мнению Шпиннера,

¹ Spinner H. A. a. O., s. 55.

перед современным научным сообществом вопрос: «должна ли наука все больше принимать форму антинаучности или всевозрастающая ответственность ученых была бы лучшим ответом на тенденцию онаучивания?»¹.

Если принять этот вызов, то неизбежно встает вопрос об этике современной науки, которая существенно отличается от этики предшествующих научных традиций. Иначе говоря, со сменой основополагающих научных традиций с необходимостью происходит и изменение прежних форм научной этики, а стало быть, и научного этоса.

Прежняя (традиционная) научная этика, как и методология, была призвана формулировать правила для теоретического познания мира². Следовательно, она является этикой знания, а не действия. Такая этика хороша для научного творчества и менее всего годится для ненаучной деятельности.

Если традиционная научная этика не выходила за рамки теоретического знания, то отсюда следовало, что научный этос, так же как и методология, должен был гарантировать оптимальный прогресс науки. Это значило, что основополагающая проблематика научного этоса - проблема ответственности ученых - касалась когнитивных результатов их работы, т.е. качеств научных знаний, этики знания, значения исследовательских результатов для прогресса и роста науки. Однако она никак не должна была касаться вненаучных (практических) последствий применения их научных исследований. Ученый, следовавший этой традиционной установке, был дистанцирован политически, юридически и прежде всего этически от комплекса практических проблем научной этики. Ни одна из названных выше нравственных максим, образующих содержание концепции научного этоса Р. Мертона, не выходила за рамки сферы знания и не связывала результаты познавательного прогресса с ответственностью ученых.

Однако, по мнению Шпиннера, в рамках современной формы научного этоса, вызванной к жизни постмодернистской наукой и цивилизацией, проблема ответственности ученых должна ставиться совершенно иначе и лучше, чем это имело место до сих пор. И хотя сегодня ситуация в научной этике изменилась, но еще не сделаны

¹ Spinner H. A. a. O., s. 112.

² Суть традиционного научного этоса хорошо выразил в свое время Б. Паскаль: «Будем...стараться хорошо мыслить: вот начало нравственности». - Паскаль Б. Мысли. - М.: REFL-book, 1994. - C. 78.

соответствующие выводы из нее для решения проблемы ответственности ученых.

Прежде всего, по мнению немецкого философа, следует начать с уточнения самого вопроса об ответственности. Существующая сегодня позиция является достаточно неопределенной и мозаичной. Поэтому Шпиннер считает необходимым осуществить некоторую дифференциацию в самой постановке вопроса, чтобы можно было вникнуть в суть проблемы внутренней ответственности ученого за науку.

Проблематика научной ответственности предполагает ответ на следующие вопросы:

- в чем заключается ответственность ученого? (определение понятия ответственности);

- за что ученый несет ответственность? (предмет ответственности);

- перед кем ученый несет ответственность? (адресат ответственности);

- кто вообще может нести ответственность? (носители ответственности);

- чем измерять ответственность, какие критерии к ней применимы? (критерии ответственности);

- как можно требовать от ученого нести ответственность? (виды ответственности);

- какие средства можно использовать, какие мероприятия следует проводить, чтобы осуществить практически ответственность? (практический модус или социальный механизм ответственности).

Отвечая в тезисной форме на поставленные им вопросы, Шпиннер шаг за шагом раскрывает свою позицию по проблеме ответственности ученого. При этом его ответы не носят характер нормативных, а представляют собой структурные следствия, выводимые из условий современной науки как профессии и занятия.

Во-первых, в определении понятия ответственности Шпиннер раскрывает смысл и цель последней, которые он усматривает в том, чтобы отвечать за последствия чего-то.

Во-вторых, основным предметом научной ответственности Шпиннер считает саму науку в форме ее знаний, на которые результативно ориентируется научное исследование. Следовательно, ученый несет ответственность за качество и количество своего вклада в современное состояние знания, может быть, даже за его теоретические последс-

твия. Это и есть чисто когнитивная ответственность ученого за добротное качество произведенного им знания. За это ученый может и должен отвечать своей репутацией.

В-третьих, адресатом научной ответственности может быть лишь сама наука, т.е. коллектив ученых, исследователей, от которого ученый получает и с которым он разделяет признание. Это бывает тогда, когда ученый фактически несет личную ответственность за произведенное им знание. Следовательно, речь идет здесь о чисто внутренней, профессиональной ответственности ученого за науку, точнее, за не науку в целом, а лишь определенную отрасль научного знания.

В-четвертых, носителем ответственности может быть лишь конкретный ученый, а не наука в целом.

В-пятых, критерии оценки и мероприятия по осуществлению когнитивной, внутренней и индивидуальной ответственности Шпиннер выводит из методики науки, а не из научного этоса, поскольку, по его словам, «ни науке, ни отдельным ученым не присуща мораль»¹. Следовательно, в современном обществе ученые не являются в этическом отношении законодателями правил и их реализаторами.

В-шестых, вид ответственности должен быть соизмерим с соответствующим долгом, т.е. ответственность ученого не должна выходить за пределы предметной «ответственности» за ошибочные когнитивнометодические результаты. Поскольку ученый прежде всего - специалист в определенной области научного знания, то и его ответственность должна быть соответственно ответственностью «специалиста». Для него, как замечает Шпиннер, «имеют значение в первую очередь метод, а затем мораль, сначала знание, а затем .последствия.»².

В-седьмых, для такой - узко понимаемой, но точно определенной - научной ответственности существует лишь один модус, в соответствии с которым ученый своей репутацией несет ответственность за последствия лишь собственных деяний.

Обобщая, можно сказать, что в этом плане шпиннеровское понимание ответственности ученого в целом не выходит за рамки уже сложившейся традиции, согласно которой существует определенная когнитивная, внутренняя, индивидуальная, методическая, профессиональная ответственность ученого за теоретические особенности и последствия научного знания, но отнюдь не за практические последствия деятельности ученого, выходящие далеко за рамки научной

¹ Spinner H. A. a. O., s. 120.

² Ibid., s. 121.

сферы. Шпиннер прекрасно осознает внутреннюю ограниченность и недостаток своей позиции, не затрагивающей фактически такие аспекты ответственности, как социальный, политический, правовой и прежде всего моральный. И если такое положение дел было допустимо в предшествующей традиционной культуре, то в условиях постмодернистской культуры современного информационного общества подобное ограничение ответственности ученого не только недопустимо, но оно несет в себе опасность подрыва устоев современной техногенной цивилизации.

Поскольку, по мнению Шпиннера, в условиях информационного общества качественно изменяются структура и состояние знания, то с необходимостью должна расширяться и моральная ответственность ученого. Только таким путем можно будет преодолеть образовавшийся разрыв между «онаучиванием» общества и этикой знания, продолжающей оставаться в традиционных рамках внутринаучного этоса.

И хотя, как справедливо замечает Шпиннер, сегодня вопрос об ответственности науки и ученых стал широко обсуждаться, однако никто всерьез не пытался обосновать или хотя бы сформулировать основополагающие моральные требования, которые должны предъявляться к современной науке и ученым. Все эти «разговоры об ответственности», по словам немецкого философа, «ничего общего не имеют со структурными условиями современной науки как профессии и занятия и едва ли предлагают надлежащую модель понимания научной ответственности»¹.

Прежние модели понимания ответственности, по мнению Шпиннера, исходили прежде всего из требования, что ответственность ученого должна соответствовать его принципиальной этической установке. «Подобно Христу, - замечает он, - поступавшему всегда справедливо в силу своих религиозных убеждений и приписывавшему свой успех Богу, научный этос предписывает исследователю: "Познавай правильно и приписывай свои успехи и неудачи обществу...!"»². Общество должно разделять вместе с ученым ответственность за практические последствия его деятельности, поскольку - в силу разделения теории и практики - знание еще не стало силой и потому оно не должно отвечать за вынесенные за сферы его влияния результаты ученых. В этом смысле этика знания не была этикой ответственности. Тем более что в рамках традиционного

¹ Spinner H. A. a. O., s. 123.

² Ibid., s. 124.

научного этоса исследователь всегда ориентировался на поиск истины, считавшийся всегда - по крайней мере, начиная с великого Сократа - высшим воплощением добродетели. Прежнюю науку, если и упрекали, то только за ее промахи в поисках истины. Основной грех ученого усматривали лишь в поставляемом им ошибочном знании.

В отличие от традиционной науки в современной критике науки речь идет прежде всего о безответственном производстве и применении повсюду истинного знания. Современную науку, по-видимому, следует упрекать в первую очередь за введение очевидно истинных и сомнительных с моральной точки зрения научных знаний. Подобная переориентация научного этоса, возможно, объясняется возникшим в современном информационном обществе новым состоянием знания, изменившим существенным образом роль и место когнитивного фактора в обществе: знание стало силой. Как замечает в этой связи Шпиннер, «благосостояние наций в будущем будет зависеть от их знания.»¹. Знаменитое бэконовское «знание - сила» в современном информационном обществе приобретает скорее политический и экономический, чем когнитивный оттенок. Применительно к науке это означает, что она приобретает новое состояние, изменяющее условия этики знания.

Последнее обстоятельство находит свое выражение в том, что с ростом знания возрастает и значимость ученого в обществе, выходящая за сферы собственно науки. Иначе говоря, если знание и его носитель - ученый - все больше проникают в общество, то соответственно должна расти и научная ответственность, которая, вслед за новой этикой знания, должна идти в ногу с процессом онаучивания общества, т.е. она должна в равной мере расширяться или, наоборот, суживаться при регрессивном развитии.

Таким образом, развитие современной науки привело к изменению состояния знания, требующего расширения ответственности ученого. Отсюда Шпиннер выводит свой тезис о новой ответственности, согласно которому «расширяющаяся наука требует, соответственно в равной степени, расширяющейся (повышенной) ответственности ученого.»².

Но как и благодаря чему возможно это расширение (повышение) научной ответственности, которое бы, с одной стороны, не ограничивало с самого начала научное исследование, а с другой - не обре-

¹ Spinner H. A. a. O., s. 127.

² Ibid., s. 128.

меняло бы ученого ответственностью за результаты и последствия его исследований, даже если он их вовсе не осознает? Для этого, по мнению Шпиннера, необходимо выработать способ несения ответственности, который должен распространяться на весь объем и качество знания, за которые ученый несет ответственность своей репутацией. В этом смысле для него имеют значение не вненаучные последствия его знания, а предварительное знание о том, что за разработку и публикацию своего знания он несет ответственность в соответствии с профессиональной этикой. Следовательно, расширение (повышение) научной ответственности должно оцениваться сообразно критериям этики знания, распространяющимся отныне на все знание, включая и знание о последствиях научного исследования. Как возможна такая расширенная (повышенная) ответственность науки и/или ученого за знание?

Предлагаемый Шпиннером способ повышения и расширения ответственности за результаты и последствия научного исследования включает следующие основные положения.

1. Расширение (повышение) ответственности за результаты и последствия исследования посредством морализации (нравственного совершенствования) науки. Цель такой морализации науки состоит в улучшении научной морали с помощью клятвы Гиппократа или чего-то вроде этого. Однако, по мнению Шпиннера, подобная морализация науки фактически не выходит за рамки известных определений традиционной этики знания, оставлявшей открытым вопрос о практическополитических последствиях науки или в лучшем случае ограничивавшейся общими пустыми моральными оговорками по этому вопросу. Традиционная этика науки не содержала никаких предписаний в отношении практических последствий научных исследований, она вполне укладывалась в классическое понимание - например, кантовское - морального долга, ориентировавшее на поиск истины и научной объективности. Об опасностях, скрытых в существе истины и подрывающих устои науки, тем более о вненаучных ее последствиях, здесь в принципе ничего не говорится.

Не свободны от недостатков традиционной этики знания и современные трактовки научного этоса. В качестве примера Шпиннер приводит попперовскую формулировку клятвы Гипппократа, повторяющую «промахи» прежней этики знания в вопросе о результатах и последствиях научных исследований. Попперовское понимание морального долга по отношению как к науке, так и к обществу

ни к чему, по сути, не обязывает: в рамках науки знание обязывает ученого к критике и научности, а по отношению к человечеству моральный долг требует от ученого лишь «рефлектировать» над результатами и последствиями своих исследований. Более того, вненаучная ответственность оказывается в рамках традиционной этики знания никак не связанной с внутринаучной ответственностью, поэтому институционализирующие моральный долг органы - различные комиссии по этике, хотя и могут усилить обязательность, например, клятвы Гиппократа, но не ответственность ученого. Напротив, эти органы фактически скорее выполняют функцию распределения ответственности, чем усиливающую функцию, поскольку персональная ответственность отдельных ученых перекладывается на научное сообщество, не отвечающее в действительности за последствия ошибок.

2. Очевидные недостатки программы морализации науки вынуждают Шпиннера дополнить последнюю требованием поставить науку на правовой путь, представляющийся более эффективным, чем первый, так как право, в отличие от морали, имеет в своем распоряжении надежную социальную инфраструктуру, гарантирующую соблюдение норм права - государственное законодательство и органы правосудия.

Программа правовой легитимации науки состоит в попытке добиться реализации этических требований, предъявляемых к научному исследованию, средствами права, что позволяет придать коллективной ответственности науки правовую обязанность и получить государственное признание. В соответствии с этим, по словам Шпиннера, «наука осуществляла бы свою деятельность. осознавая при этом свою ответственность перед обществом, ученые размышляли бы о социальных последствиях своих знаний, а соответствующие. органы осведомлялись бы о результатах исследований, которые могли бы повлечь за собой опасные для жизни или мирного сосуществования человечества последствия»¹.

Несмотря на очевидные преимущества программы правовой легитимации науки перед программой морализации, первая также содержит ряд недостатков, важнейшим из которых является противоречие между информационным долгом ученого и законом, разрешающим вмешательство государства в сферу научных исследований, например, через предписание или ограничение исследовательских тем.

¹ Spinner H.A. a. O., s. 139.

Второй недостаток обнаруживается в том, что хотя право и предлагает защиту от определенных правовых нарушений, но оно не может защитить от нелепостей или заблуждений, которые могут быть в научном познании. Поэтому не совсем ясно, в чем могла и должна бы конкретно состоять правовая обязательность коллективной ответственности ученого, выходящей явно за рамки его информационного долга, который определяется его субъективной волей. В целом, по словам Шпиннера, «ирония науки состоит в том, что она не может знать заранее, что она должна прежде всего исследовать, - следовательно, ей неизвестны ее будущие результаты и тем более последствия - в то время как ирония права заключается в том, чтобы ясно понимать обстоятельства дела, прежде чем его защищать. Работа ученого не может укладываться в рамки права, она регулируется общими табуистскими установками исследования, которые она должна с самого начала налагать на неясности вместо того, чтобы знать. последствия научного исследования. Тем самым ограничивается свобода исследования, но никак не расширяется научная ответственность»¹.

Таким образом, правовая легитимация науки, хотя и повышает степень обязательности ученого, его моральный долг, однако она недостаточна для расширения и повышения научной ответственности за последствия научных исследований.

3. Этому, по мнению Шпиннера, вполне может способствовать так называемая, финализация науки, которая, по его словам, «характеризует переход «зрелой» науки от фазы автономного, определяемого внутренними принципами научной этики и методики, развития к фазе «финализированного», т.е. связанного с внешней по отношению к науке целью, развития»². Это значит, что наука, начиная где-то с XIX столетия, сначала случайно, а затем и сознательно стала ставить перед собой социальную цель. А в условиях современного постиндустриального общества, когда научные исследования зависят преимущественно от внешних - частных, политических, экономических и прочих - целей, нормативная финализация науки оказывается не только желательной, но и необходимой. Все это свидетельствует о сближении научных знаний, исследований и социальных интересов, науки и политики.

В связи с темой ответственности возникает важный вопрос: может ли политика - если не вопреки, то наряду с наукой - на

¹ Spinner H.A. a. O., s. 141.

² Ibid., s. 142.

пути рациональной финализации содействовать повышению и расширению научной ответственности за последствия исследований? По мнению Шпиннера, политический оттенок решению проблемы ответственности придает «удачная» постановка цели, достигаемая двумя путями: c одной стороны, финализацией науки средствами права, а с другой - ее финализация посредством финансирования. Последнее может оказаться мощным и действенным рычагом для управления научными исследованиями и повышения научной ответственности.

4. Финансовый рычаг является одним из важнейших, наряду с морализацией, правовой легитимацией, финализацией, средств для повышения и расширения ответственности за последствия научных исследований. Не секрет, что желающие заниматься наукой, нуждаются в деньгах. Именно от них зависит, что и как долго может исследоваться.

По мнению Шпиннера, финансовый рычаг может оказаться эффективным средством повышения научной ответственности лишь при следующих предпосылках: во-первых, если общество располагает посредническими структурами, во-вторых, если общество в лице ученых имеет хотя бы предварительное предположительное знание о последствиях научных исследований и, в-третьих, если размер финансов соответствует расширенной ответственности ученого.

Таким образом, наряду с чисто научными, экономическими, нравственными и прочими критериями, финансовый критерий может играть немаловажную роль в плане повышения научной ответственности. Однако, к сожалению, на практике действие этого рычага менее всего обнаруживается в «науке, соизмеряющей свою ответственность с этикой знания и развивающейся сообразно компетенции и репутации ученого.»¹. Этот разрыв целенаправленного финансирования науки и научного этоса Шпиннер объясняет недостаточным огосударствлением и коммерцилизацией науки. Поэтому именно в них немецкий философ усматривает очередной способ повышения и расширения научной ответственности.

5. Программа огосударствления науки имеет прямое отношение к проблеме научной ответственности, ибо, по словам Шпиннера, «лишь общественная организация исследований.могла бы содействовать ориентации на ответственность за "общественные интересы"»².

¹ Spinner H.A. a. O., s. 145.

² Ibid., s. 146.

Однако, если политическое огосударствление науки содействовало переориентации исследований на общие общественные цели, то в отношении расширения научной ответственности за последствия исследования дело как раз обстоит наоборот. Программа огосударствления вызвала к жизни множество негативных тенденций, одна из которых - бюрократизация общества в целом и науки в частности. Бюрократизация никак не способствовала расширению научной ответственности, а, напротив, фактически «низвела на нет» персональную ответственность ученого за его личный вклад в развитие научного знания.

Что касается коммерцилизации науки в плане рыночного управления научными исследованиями на основе спроса и предложений, то здесь, как полагает Шпиннер, дело обстоит еще хуже, «поскольку наука как рынок.не содействует расширению научной ответственности за последствия исследований.»¹. Причиной тому могут служить, во-первых, отсутствие конкурентного рынка в науке, вовторых, отсутствие деятельного частнособственнического типа ученого в качестве предпринимателя, в-третьих, отсутствие успешной конкуренции среди ученых с поощрением тех, кто желает, может и должен нести большую ответственность².

Из всего этого Шпиннер заключает, что современная наука не существует в форме рыночного самостоятельного предпринимательства. И хотя в сфере экономики существует настоящая эффективная конкуренция, это никак не сказывается на расширении научной ответственности, что объясняется не только отсутствием отмеченных выше условий. Даже если бы они и были, то все равно в сфере науки не существовало бы конкуренции за большую ответственность, поскольку в современном обществе нет спроса на нее. Есть спрос лишь на научное знание.

Таким образом, делает окончательный вывод Шпиннер, в условиях современного постиндустриального, информационного общества коммерцилиализируется в итоге не научная ответственность, а конечный продукт науки - знание, становящееся товаром. Знание как товар превращается в средство производства. Знание же как таковое, в его классическом смысле как информация, познание, просвещение не может быть товаром. Несмотря на все предыдущие «неудачи» найти эффективный способ расширения и повышения

¹ Spinner H.A. a. O., s. 148.

² Ibid.

научной ответственности, остается все-таки, по мнению Шпиннера, последняя возможность в этом направлении - полная гласность в науке во всей ее широте: начиная с постановки проблем через теоретическое их решение до практического применения. Этот путь, хотя и только находится на стадии становления, тем не менее он является единственным и наиболее эффективным способом в решении поставленной Шпиннером задачи.

Полная гласность в науке осуществляется прежде всего через научные публикации, в которых вненаучные последствия исследований, как правило, не затрагиваются, поскольку они обычно приписываются не исследователю, а политике и иным ненаучным сферам. Но всякого рода научные публикации тем не менее всегда причастны к репутации и компетенции ученого, которые, по мнению Шпиннера, могут быть в той или иной мере соотнесены с повышением и расширением научной ответственности за последствия научных исследований.

Из проведенного выше структурного анализа науки в контексте темы научной ответственности Шпиннер делает общий вывод о невозможности моральной, правовой, политической и социальной ответственности ученого за последствия научных исследований. В частности, моральной ответственности ученого не существует, ибо отсутствует действенный, связанный с системой научного поощрения, механизм распределения научной репутации и этоса. В лучшем случае можно говорить лишь о существовании методической ответственности за качество научного знания.

Не может существовать и правовой ответственности из-за отсутствия правовой кодификации, выходящей за рамки ни к чему не обязывающих общих условий законодательства. Нельзя говорить и о политической ответственности ученого, так как он не принимает прямого участия в выработке политических решений. А из-за отсутствия рациональных определений и научной реализации общественных целей не может существовать социальной ответственности. Таким образом, оказывается, что ученый не может и не должен нести практическую ответственность за последствия своих научных исследований.

Что касается вопроса о научной ответственности ученого за вненаучные последствия его исследований, то этот вопрос, как полагает Шпиннер, вообще до сих пор не ставился, во всяком случае, он никогда не ставился перед «моралистами от науки». В условиях тра-

диционного общества ученому оставалось нести лишь определенную персональную ответственность за науку в целом или, по меньшей мере, за свой собственный вклад в нее. Тем самым он едва ли мог оказывать какое-то влияние на вненаучные сферы. В этих условиях, когда практика и теория были отделены друг от друга, а научные идеи не поддерживались общественными интересами, научное знание могло быть лишь информацией, но не силой.

В современных условиях ситуация в этом отношении коренным образом изменилась: знание стало силой, практика и теория существуют в неразрывном единстве, научные идеи социализировались общественными интересами. Все это с необходимостью поставило вопрос о научной ответственности ученого за вненаучные последствия его исследований. Шпиннер пытается решить этот вопрос в контексте своего структурного и функционального анализа науки.

В соответствии с ним он выделяет в структуре ответственности ученого два основных уровня: индивидуальной и коллективной ответственности. Первый уровень - индивидуальная ответственность - фактически существует и в условиях традиционного общества и сводится к тому, что ученый несет ответственность за научную значимость своих знаний. Эта ответственность ограничивается знанием, возрастающим по мере онаучивания общества. Вместе с ростом научного знания, сопровождающимся проникновением науки в различные сферы (экономическое производство, политика и т.п.), раздвигаются и границы научной ответственности. Эта индивидуальная ответственность ученого за свой вклад в развития научного знания осуществляется практически через репутацию ученого, и он несет ответственность лишь за свои знания, но не за их практические последствия. На этом уровне ученый не несет ответственности перед обществом, следовательно, политической ответственности за свои знания и его последствия, поскольку «наука является системой когнитивного управления, не предполагающей ответственности за социальные последствия»¹.

Поскольку, по мнению Шпиннера, оценка вненаучных последствий исследований не связана непосредственно с репутацией ученого, то полная ответственность может мыслиться лишь как двухступенчатый опыт. «На второй ступени ответственности, - пишет в этой связи немецкий философ, - ...в силу должен вступать другой опыт ответственности. Этим может быть лишь процесс легити-

¹ Spinner H.A. a. O., s. 162.

мации, посредством которого наука осуществляет или, напротив, отвергает свою политическую легитимацию, а, следовательно, и. укрепляет веру в свою историческую правомочность и значимость в современном мире»¹. Таким образом, оценка последствий научных исследований находит свое выражение в устанавливаемой наукой общественной легитимации. И хотя этот механизм контроля за ответственностью более ненадежен и недифференцирован, чем аналогичный механизм в рамках индивидуальной ответственности, имеющий в своем основании репутацию ученого, все же из него следует лишь коллективная ответственность науки как коллективного знания.

На втором уровне - уровне коллективной ответственности или, как его еще именует Шпиннер, институциональном уровне - ученый несет ответственность за вненаучные последствия своих исследований в той мере, в какой они обусловлены знанием и наукой. Уровень коллективной ответственности расширяется в той мере, в какой он соответствует степени «роста» ответственности на ступени легитимации, а впредь, может быть, и на ступени репутации. В отличие от роста научного знания, рост ответственности происходит не сам по себе. По мнению Шпиннера, такому росту могут способствовать структурные реформы науки и ее социального окружения. Последние даже могут привести к необходимости изменения самих уровней научной ответственности. В частности, как считает немецкий философ, в изменении нуждается сегодня научная ответственность первого типа, т.е. индивидуальная ответственность, которая, как профессиональная ответственность ученого за собственный вклад в науке, должна быть распространена на весь ход вещей. Что имеет здесь в виду Шпиннер, становится ясным из приводимого им исторического примера, касающегося ответственности немецких генералов за ход Второй мировой войны. От немецкого генералитета, как и от ученых, нельзя требовать моральной и политической ответственности, поскольку эти требования не имеют никакого отношения ни к военной сфере, ни к научному знанию. «Немецких генералов можно упрекать, - замечает Шпиннер, - лишь за их профессиональную безответственность, за их неспособность предвидеть в области военного знания. Тот же самый критерий профессиональной ответственности за компетентность в своем профессиональном знании приложим и к ученым.Если это знание выходит на

¹ Spinner H.A. a. O., s. 159.

уровень общества, распространяется на последствия исследований, то ответственность следует скорректировать с учетом этого обстоятельства. Это была бы профессионально ограниченная, но расширенная в содержательном плане - в силу роста знания - научная ответственность.»¹. Всякие комментарии, как говорится, здесь излишни.

Завершая осуществленную выше реконструкцию и анализ модели научного этоса Шпиннера и, в частности, его учения о двухступенчатой научной ответственности, с помощью которого немецкий философ намеревался преодолеть недостатки традиционного научного этоса, особенно в плане расширения научной ответственности ученого за внутринаучные и вненаучные последствия исследований, заметим лишь, что в целом - за исключением нескольких моментов и то несущественных - он не выходит за узкие когнитивные рамки классической этики науки. Все контраргументы, выдвинутые Шпиннером против традиционной концепции научного этоса, с полным правом могут быть отнесены и к его собственной концепции.

Проблемы этики науки не ограничиваются только ее этосом. Область ее интересов выходит за рамки проблемы социальной ответственности как отдельного ученого, так и науки в целом. Множество проблем возникает в рамках внутренней этики, т.е. проблемы профессиональной ответственности. Помимо того, что современный ученый проводит научные исследования, ему приходится играть много других ролей, каждая из которых требует соблюдения этических норм. Известный отечественный специалист по этике науки Б.Г. Юдин выделяет следующую ролевую структуру научной деятельности².

Первая такая роль ученого после завершения исследования - это его роль в качестве автора публикации результатов своих исследований. Как основополагающие этические нормы здесь выступают следующие требования:

1. Обязательность ссылок на работы своих предшественников;

2. Самокритичность и отсутствие «иммунитета от критики», исходящей от коллег по научному цеху;

3. Готовность к честной публикации отрицательного результата.

¹ Spinner H.A. a. O., s. 164.

² Подробнее об этом см.: Философия науки. Общий курс. Под ред. С.А. Лебедева. - М.: Академический проект, 2004. - С. 409-422.

Весьма острой темой, обсуждаемой в современной науковедческой литературе, является проблема публикации работ, подписанных несколькими авторами. В таком случае возникает вопрос о степени участия каждого из них и порядке перечисления фамилий соавторов. На практике используются такие способы: фамилии соавторов приводятся либо в алфавитном порядке, либо по степени вклада каждого в данное исследование, либо по научному статусу авторов. Правда, ни один из этих способов не является совершенным и не решает проблему должным образом.

Вторая роль, в которой часто приходится выступать ученому, - это преподаватель. Здесь ученый выступает как транслятор не только научных знаний, но и духа, традиций науки. При этом возможны два способа передачи и усвоения учащимися ценностей научной традиции: а) формальный способ, характеризующийся тем, что ценности зафиксированы в виде некоторого письменного или устного морального кодекса, например, клятва Гиппократа; б) неформальное личностное общение учителя и ученика.

Третья роль - консультант, в которой ученому часто сегодня приходится выступать в составе междисциплинарных экспертных комиссий, когда необходимы его прогноз и оценка возможных последствий при решении важных социальных, политических и народнохозяйственных проблем.

Следующая немаловажная роль ученого - популяризатор научных знаний и достижений. Эту роль ученый выполняет за пределами научного сообщества и ее осуществление сопряжено со многими моральными проблемами. Важнейшая из них - взаимодействие ученых с представителями средств массовой информации. Дело в том, что в данном случае и те, и другие преследуют совершенно разные цели: первые стремятся как можно точно выразить свою мысль, для вторых же главное доходчивость и, что хуже всего, сенсационность. В погоне за сенсацией журналисты зачастую жертвуют точностью и достоверностью.

Другая проблема состоит в том, что научные традиции предписывают, чтобы те сведения, которые предназначены для широкой аудитории, были предварительно подтверждены научным сообществом. Однако в наши дни нередко СМИ сообщают о новых научных достижениях одновременно, а порой даже и раньше, чем специализированные научные издания. Это значит, что широкая общественность получает такую информацию, которая еще не прошла экспертизу научного сообщества.

12.5. МОРАЛЬНЫЙ ОБЛИК УЧЕНОГО: МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

Обсуждение проблем этики науки едва ли было бы полным без обращения к моральному облику ученого. Нравственная составляющая этого образа обусловлена самим характером научной деятельности, предполагающей свободную критику, строгие доказательства, объективность в суждениях, отсутствие претензий на владение истиной, добросовестность, правдивость, самокритичность. Моральная чистота, честность, скромность всегда сопутствуют научной деятельности. Роль нравственных качеств ученых, особенно крупных, нельзя игнорировать и умалять, потому что, по словам А. Эйнштейна, «моральные качества выдающейся личности имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения»¹.

Зависимость интеллектуальных достижений от моральных качеств людей ярко проявляется в многочисленных примерах нравственноинтеллектуальных подвигов ученых: Сократ и Дж. Бруно жертвуют жизнью ради истины, Галилей отстаивает учение Коперника, вступая в борьбу с инквизицией, многие ученые, изучая опасные болезни, идут на риск и порой жертвуют своей жизнью.

Нарисованный выше этический портрет ученого - это портрет настоящего классического ученого, «беспристрастного рыцаря истины», человека, сочетающего в себе черты мудреца, пророка и мученика. Вместе с тем начавшийся в современном обществе потребления тотальный «разлом культуры», в результате которого была осуществлена кардинальная «переоценка ценностей», не мог не затронуть и сферу научной деятельности, в частности, не отразиться на нравственном облике современного ученого. Сам термин «настоящий ученый», видимо, наводит на мысль, что наряду с «настоящими» есть и «не совсем настоящие» ученые, что не в каждом ученом следует видеть «святых».

В свое время А. Эйнштейн выделял три группы ученых, приход которых в храм науки мотивирован следующими стимулами: первая группа приходит в науку, чтобы удовлетворить свое честолюбие, показать свое интеллектуальное превосходство; вторая группа приходит в науку, чтобы извлечь какую-то пользу, выгоду для себя,

Эйнштейн А. Памяти Марии Кюри // Эйнштейн А. Собр. научных трудов. Т. 4. - М., 1966. - С. 193.

т.е. из утилитарных соображений; и лишь третья группа, которая составляет ничтожную часть, приходит в науку, чтобы служить ей ради истины.

Как видно, приход большинства ученых в науку продиктован аморальными стимулами и лишь незначительная часть руководствуется этическими стимулами, которые оказываются приемлемыми для ученых лишь тогда, когда выражают их моральный долг служения истине. Кроме того, нельзя, по-видимому, считать, что занятия наукой сами собой приводят к воспитанию нравственно чистых, высокоморальных людей. Сегодня нередко встречаются ученые, которые нарушают научную этику, вступают в противоречие со своим нравственным долгом. Ученые мужи бывают догматичными, нетерпимыми к альтернативным точкам зрения, они слепы и глухи к тем данным и идеям, которые им «не подходят», слишком высокого мнения о себе, чересчур склонны верить в собственные теории, недобросовестны и нечестны в научном отношении. В контексте сказанного очень актуален сегодня такой феномен, как «недобросовестность в науке».

В частности, исследователи психологии и социологии науки¹ обращают внимание на то, что в современной науке существуют различные формы обмана, которые встречаются не только при проведении естественнонаучных экспериментов, но и в гуманитарных науках. В последних «втирание очков» имеет свою специфику и свою доведенную до совершенства технику. Так, в социологических работах авторы прибегают к словесному жонглированию, туманной терминологии, смысла которой никто не в силах объяснить. Оказывается, что для того чтобы добиться успеха в гуманитарных науках, достаточно овладеть современным научным жаргоном и методикой обработки данных. При этом зачастую используют не те инструменты исследования, которые действительно необходимы и полезны, а те, которые в моде. Американский преподаватель Техасского университета Л. Сигелмен даже предложил следующую модель «преуспевания в науке», базирующуюся на трех элементарных законах.

1. Всегда пытайтесь представить свое исследование как первый шаг, как предварительную разведку - такая тактика позволяет легко избегать недоброжелательной критики.

В дальнейшем автор опирается на материалы социологических, науковедческих, психологических исследований. См.: Проблемы научного творчества. Вып. 3. (Сборник аналитических обзоров). - М., 1983. - С. 138-157.

2. Во всем следуйте моде.

3. «Лучше один раз подсмотреть, чем два раза догадаться». Иными словами, не следует выдвигать гипотезу, а затем ее проверять. Ведь гипотеза может не подтвердиться, и доброе имя ученого пострадает. Лучше сначала взглянуть, какие результаты выдает компьютер, а потом задним числом сформулировать теорию, которая таким образом наверняка будет подтверждена¹.

Второй аспект феномена «недобросовестности в науке» связан с научным плагиатом и фальсификацией научных данных. Справедливости ради следует отметить, что случаи недобросовестности в науке были и раньше. Так, известно, что И. Ньютон, Г. Мендель, К. Птолемей весьма свободно обращались с фактами, а П. Фейерабенд даже считал, что небольшое жульничество необходимо для прогресса науки, ибо ни одна теория не согласуется со всеми известными фактами. Схожие мысли высказывал и Т. Кун, полагая, что в периоды нормальной науки аномалии либо замалчиваются, либо вовсе игнорируются.

Интерес к проблеме жульничества в науке значительно возрос в наше время. Причиной этого, как полагают некоторые исследователи, стал дух конкуренции в науке, соперничество за финансирование и служебное продвижение. До недавнего времени случаи мошенничества и плутовства в науке не выносились на обсуждение широкой публики, поскольку считалось, что контроль - внутреннее дело самой науки и что внутри нее имеются специальные механизмы, позволяющие отбрасывать ложные данные. Так, у Р. Мертона таким «корректирующим» науку принципом выступает «организованный скептицизм». Однако некоторые науковеды считают, что рост разоблаченных случаев мошенничества в последние десятилетия во многом объясняется не «организованным скептицизмом» Р. Мертона, а «вненаучными» соображениями, например ухудшением финансирования науки. Кроме того, многие ученые, обладающие громкими именами и работающие в престижных учреждениях, обладают статусом «научной неприкосновенности», их данные не подвергаются сомнению.

Однако наряду с разоблачительной тенденцией в науковедческой литературе прослеживается стремление затушевать факты нечестности и жульничества, объявив при этом всю эту проблему надуманной и неактуальной. Сторонники такого подхода аргументируют свою позицию тем, что хотя отдельные случаи мошенничества и встреча-

¹ Проблемы научного творчества. - С. 138-139.

ются, все же их значение и масштабы не следует преувеличивать, ибо фальсификация научных данных противоречит не только духу науки в целом, но и интересам отдельного ученого. Он стремится добиться признания своих коллег, обеспечивающего ему продвижение, доход, социальное положение, статус в научном мире. А подделка научных данных и плагиат грозят потерей престижа. В этом смысле интересы отдельных ученых совпадают с основной целью научного сообщества - способствовать росту научных знаний. Тот, кто ворует или фальсифицирует данные, рискует прежде всего причинить вред своей научной репутации. Поэтому в науке не нужны «внешние» контролеры и ревизоры: в роли «проверяющих» выступает все научное сообщество.

Исследователи выделяют следующие формы научного жульничества:

- плагиат, или публикация под своим именем работ, которые раньше уже публиковались под чьим-то другим именем;

- кража данных - присвоение экспериментальных данных, добытых кем-то другим;

- кража идей, когда не ссылаются и не цитируют предшественников, уже обнародовавших подобные идеи, или присваивают себе идеи, полученные от кого-то при «неформальных коммуникациях», т.е. в устной беседе;

- эксплуатация аспирантов - стало обычной практикой, когда научный руководитель присваивает себе добытые аспирантом экспериментальные данные, создавая тем самым себе «высокую научную репутацию».

Безропотность аспиранта объясняется его расчетом на помощь научного руководителя при защите диссертации и устройстве на работу.

Практика присвоения результатов своих подчиненных сама по себе аморальна, к тому же она порождает «вторичную» нечестность: подчиненный может нарочно фальсифицировать данные, чтобы досадить своему шефу. Присвоение научными руководителями работ своих молодых сотрудников и диссертантов развращает молодых ученых, формирует у них циничный взгляд на этические нормы научного сообщества.

Умышленная подделка как крайний случай фальсификации встречается в науке нечасто, но существуют различные степени предвзятости: тенденциозный отбор фактов, не вполне объективная

их интерпретация, недостаточно строго проведенный эксперимент, «закрывание глаз» на отдельные его результаты, которые не вписываются в нужную картину; хитроумная постановка эксперимента с целью непременно получить желаемый результат.

Психологи составили портрет «homo scnientus» («человека науки»), который во многом отличается от сложившихся представлений о психологическом облике ученого. Прежде всего, ученому присущи те же слабости и пороки, что и другим людям, - зависть, предрассудки, себялюбие. К. Поппер в свое время отмечал, что основная профессиональная болезнь философов - мания величия.

Этот портрет находится в резком контрасте с представлениями ученых о самих себе. Среди качеств, которыми они обычно наделяют себя, психологи выделяют: высокий интеллект; веру в логическое мышление; умение экспериментировать и получать точные данные; объективность и незаинтересованность ни в чем, кроме истины; гибкость, проявляющуюся в готовности изменить свое мышление; скромность и смирение, т.е. отказ от погони за славой и признанием.

Однако, как показали исследования психологов, эти представления ученых о самих себе не соответствуют действительности. Хрестоматийный образ ученого-подвижника - это чистый миф. Оказывается, что наличие очень высокого интеллекта нельзя считать необходимым условием успешной научной работы. Значительно важнее при оценке возможностей ученого инициатива, настойчивость и независимость. Что касается логического мышления, то ученый зачастую крайне нелогичен, особенно когда защищает свою точку зрения и отвергает чужую. В отношении «критической способности» ученых можно сказать, что ее обычно сильно преувеличивают. На самом деле ученые мужи склонны обращать больше внимания на то, что подтверждает их теории, чем на те факты, которые им противоречат.

В своих экспериментальных данных ученый проявляет предвзятость. Нельзя считать, что он не способен на искажение экспериментальных данных в «выгодную» для себя сторону. Поэтому мнение о безупречной честности, бескорыстном служении истине - это чистейшей воды миф. История знает немало примеров, когда к подтасовке фактов прибегали великие ученые, например Галилей, Ньютон. Недаром в научном фольклоре есть лишь наполовину курьезный «закон Майера»: если факты не подтверждают теорию, необходимо отбросить их.

По поводу объективности ученого можно сказать, что она не обязательно присуща ученым, поскольку на их беспристрастие существенно влияют их теоретические взгляды и личные предпочтения. Также неверны представления о сдержанности и безэмоциональности ученых. Бурная радость при успехе или открытии, депрессия при неудачах, воодушевление, зависть, обида, чувство враждебности ко всем, кто высказывает взгляды, противоречащие общепринятым, жажда признания и борьба за приоритет - все эти чувства обычны для ученых. Почти все ученые, вошедшие в пантеон науки, - Ньютон, Декарт, Паскаль, Лейбниц, Гюйгенс, Лаплас - прилагали все усилия для доказательства своего приоритета и для его публичного признания.

Нередко ученый догматически, некритически относится к своему мнению и глух ко всему, что его опровергает. Ему далеко не всегда свойственны открытость ума, критикабельность, готовность изменить свои взгляды под давлением новых фактов. Так, Тихо Браге всю жизнь оставался противником учения Коперника и старался помешать его признанию. Даже некоторые выдающиеся ученые оказываются догматичными и негибкими. Так, Эйнштейн столь дорожил теорией относительности, что говорил, что прежде чем откажется от нее, он сперва отверг бы данные, противоречащие ей.

Ученый - отнюдь не образец смирения и кротости, он зачастую эгоистичен, честолюбив, обидчив, раздражителен в своем стремлении к признанию и утверждению приоритета и не всегда готов «поделиться знаниями», нередко скрытен и утаивает свои данные по чисто личным мотивам.

Такой негативный портрет ученого психологи объясняют тем, что психологические особенности ученых воспитываются средой, они в значительной мере обусловлены требованиями, которые предъявляются к будущим деятелям науки в период обучения и подготовки. Методы подготовки ученых весьма несовершенны, более того даже абсурдны. Особенно нелепа диссертационная система. Она заставляет людей стремиться к успешной сдаче экзаменов, защите диссертаций, увеличению числа печатных работ, а не к поиску истины, который составляет альфу и омегу научной деятельности.

Безусловно, описанный выше психологический портрет ученого не может претендовать на всеобщность, быть единым, ибо деятельность в той или иной отрасли науки налагает на облик ученого свою печать. И все же в определенных рамках в поведении ученых выяв-

ляются некоторые закономерности, которые и должны лечь в основу психологического портрета ученого.

Подводя общий итог анализа проблем этики науки, можно сделать вывод, что они имеют внешнюю и внутреннюю связь с наукой: первая проявляется во взаимодействии науки с обществом, вторая имманентно присуща науке, детерминирована самой природой научного знания. В этом смысле и можно говорить о внешней и внутренней этике науки. Основополагающей, стержневой и сквозной проблемой этического измерения науки выступает проблема ответственности. Под ответственностью же можно понимать способность оправдать то, что мы делаем, а прежде всего оправдывать самих себя перед самим собой, перед нашим разумом, перед ближними и перед людьми будущего. Мерилом нашего поведения в мире является в конечном счете жизнь, сообразная природе человека, сохранение гуманности. Поэтому основное предназначение человека техномира - быть «служителем гуманности». В свете этого можно было бы сформулировать основной категорический императив этики будущего словами Ханса Йонаса, поставившего первым проблему ответственности: «Поступай так, чтобы последствия твоих действий были совместимы с постоянностью подлинно человеческого бытия на Земле»¹.

Цит. по: Философия техники в ФРГ. - М.: Прогресс, 1989. - С. 406.

Приложение

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ТУПИКИ И ОСНОВАНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ТЕОРИИ МЕДИЦИНЫ

Вторжение в запредельную для себя область, безусловно, накладывает на человека огромную моральную ответственность и некоторые ограничения, четко определяющие рамки его компетенции. Хотя это взгляд со стороны, мнение постороннего наблюдателя, все же - это позиция человека, для которого отнюдь не безразлична ситуация, складывающаяся в современной медицине. Обратимся к тем вопросам, которые являются общими как для медицинского научного сообщества, так и для гуманитариев. Речь идет о философии медицины, в частности, о ее методологических парадоксах, тупиках и возможных путях их преодоления. Основной тезис, который необходимо отстаивать, состоит в том, что главная причина методологической несостоятельности современной медицины кроется в несоответствии научной медицины тем должным методологическим установкам, которые диктуются современной теорией рациональности, современным культурноисторическим типом рациональности.

1. Ситуация, в которой оказалась современная медицина, - это точное отображение общей ситуации, сложившейся в современной науке в целом и культуре как таковой. Ее можно определить как состояние тотальной отчужденности науки, частным проявлением которой и служит отчужденность современной медицины. Последняя находит свое выражение в превращенных формах врачебного мышления, в соответствии с которыми человек из субъекта медицины превратился в объект, из цели - в средство. Он стал средством для решения проблем сугубо клинической медицины, которые, если и затрагивают интересы самого человека, в данном случае интересы больного, то лишь с точки зрения отрицательного воздействия на него. Феномен отчужденности в этом случае проявляется в первую очередь в том, что медицина, которая по своему предназначению должна сохранять здоровье человека, а в случае его заболевания - лечить, на самом деле никак не стыкуется с ним: медицина сама по себе, а больной со своими болезнями - сам по себе. В лучшем случае, если какая-то стыковка и происходит,

то не медицины и больного, а медицины и болезни, что и находит свое выражение в том, что медицина лечит не больного, а болезни. Эту несостыковку медицины и больных можно объяснить тем, что разрабатываемые медициной клинические методики направлены на лечение конкретных болезней, а не организма в целом, т.е. больного. Поскольку каждый организм, как и каждый человек, оригинален, индивидуален, значит, и болезни в каждом организме протекают посвоему, то, очевидно, что состыковка используемых медициной клинических методик, рассчитанных на определенную группу больных, и болезней, протекающих в каждом организме специфически, есть дело случая, что, собственно, и подтверждается социологическими данными. Большинство больных, как правило, умирают не от тех болезней, от которых их лечат.

2. Свою лепту в отчужденность медицины внесли и медицинские технологии, и технологизация медицины. Техника (медицинское оборудование) стала посредником, одним из неотъемлемых звеньев в общей цепи медицина-человек. В силу этого врач чаще всего общается с больным не непосредственно, а только через технику, превращаясь из искусного мастера, каковым был земский врач в прошлом, в обычного мастера-техника, технолога, умело овладевшего необходимыми навыками, инженерными практиками.

3. Сам же технологизм современной научной медицины, по-видимому, обусловлен той методологической парадигмой, которая утвердилась не только в медицине, но и в целом в науке со времен Декарта. Методологические основания как современной медицины, так и науки в целом, столь архаичны, что создается впечатление, что сейчас на дворе не XXI в., а XVII, в недрах которого и формировалось классическое методологическое мышление в форме господствующего и ныне сплошь и рядом так называемого фундаментализма. Как известно, фундаментализм исходит из идеи о том, что всякое знание, включая и научное, является по своей природе достоверным, что означает, что оно может и должно быть обоснованным, т.е. сведенным к знанию, которое истинно в силу своей очевидности. Для достижения последней достаточно расчленить сложное на простые составляющие. Медицина, следуя этой аналитической методологии, расчленила в буквальном смысле человека на части, на отдельные органы, сделав их как объектом своих исследований, так и объектом лечения больного. Потому она стала лечить не больного, а болезни, которым подвержены те или иные органы. В этой своей направ-

ленности на лечение больных органов медицина потеряла самого человека. Эта ситуация напоминает ситуацию с ребенком, который из чувства любопытства разобрал игрушку на отдельные части, а собрать ее не может, ибо не знает, как она устроена, не понимает тот принцип, на котором она структурируется. Так же и медицина: расчленив человека на отдельные органы, она его обратно собрать не может, поскольку не знает того стержня, на котором зиждется сущность человеческая, у нее нет той общей теории человека, которая бы позволила ей «ухватить» человека в его целостности.

4. Членение человеческого организма поставило перед медициной вопрос о создании соответствующих клинических методик для исследования и лечения на микроуровне больных органов, что, в свою очередь, выдвинуло на передний край вопрос о создании сложных медицинских клинических технологий, на овладение которыми в основном и направлены усилия врача-учащегося, как студента, так и ординатора, и аспиранта. И как следствие - технологизм, технизация, технологизация мышления врача. Поэтому все медицинское образование было сориентировано на подготовку врачей-технологов, т.е. специалистов по усвоению соответствующих клинических навыков и приемов по лечению тех или иных органов. Тем самым врачевание из искусства и мудрости, каковым оно было для древних, превратилось в обычное ремесло, а врач из искусного мастера превратился в простого технолога. Технологизм, технологизация клинического мышления являются для медицины столь естественными, что они стали азбучными истинами не только для будущих врачей, но и маститых ученых, мэтров. Как-то мне довелось услышать из уст очень уважаемого в научном медицинском сообществе ученого буквально следующие слова: «Личность врача должна отойти в сторону, ибо сегодня все решают технологии».

Следующий аспект, в котором обнаруживается парадоксальность современной научной медицины, связан с вопросом: медицина - это естественная или гуманитарная наука? Казалось бы, ответ на этот вопрос столь очевиден, что тут и думать-то нечего. Но вспомним мысль великого досократика Зенона Элейского: то, что кажется очевидным, является таковым только до тех пор, пока мы над этим не задумываемся. Как только задумаемся, то это не только неочевидно, но даже и немыслимо. Вот давайте над этим и задумаемся.

Если объект медицины - человек как целостное существо, то почему тогда медицина является естественной наукой? Если допус-

тить, что медицина действительно является естественной наукой, то она изначально, по определению должна рассматривать человека как природный объект, ничем не отличающийся от тех объектов, которые, например, изучает физика. И действительно, сложившаяся в медицине практика рассмотрения человека как раз и подтверждает такой подход. Это легко можно продемонстрировать хотя бы на примере предметов, изучаемых студентами-медиками, из общих теоретических дисциплин на младших курсах: биология, физиология, анатомия, химия. А где же психология? Странно и парадоксально, что психология, которая должна быть основой медицинского образования, в медицинских вузах на основных факультетах не изучается в качестве общей теоретической дисциплины. Ведь страдание тела - это и страдание нашей души. Известный отечественный философ Ф.Т. Михайлов как-то заметил: «Болезнь человека никогда не бывает болезнью бездушного тела». И если тело одушевлено, то как же быть студенту-врачу без психологии? Хорошо, что хоть на старших курсах студенты проходят обучение на кафедре психиатрии. Но психиатрия - это, безусловно, не психология, между ними, как говорится, дистанция огромного размера. Кстати, о психиатрии в медицинских вузах. В связи с этим хотелось бы напомнить о факте из истории одного медицинского института, о котором неоднократно упоминал в своих публикациях тот же Ф.Т. Михайлов: заведующий кафедрой психиатрии каждую новую группу студентов, приходящих в его клинику, встречал словами: «Ну, наконец-то вы попали на кафедру, которой наш институт отличается от ветеринарного».

Все эти парадоксы и несуразности медицины, по-видимому, следуют из того, что медицину принято квалифицировать как науку естественную. Между тем она по сути своей есть наука гуманитарная и может существовать лишь в блоке традиционных гуманитарных наук, прежде всего философии и психологии. Ситуация в медицине коренным образом может измениться, если подойти к ней как к науке и дисциплине гуманитарной. Тогда объектом медицины становится человек не как природный, биологический объект, а человек как личность, хоть и больной человек, но личность, личность больная. Смена объекта требует и изменения самой методологии медицины. В отличие от врача-естественника, нацеленного на овладение практиками инженерного типа, врач-гуманитарий ориентируется на уникальную гуманитарную ситуацию, которую он разрешает и проживает посвоему, уникальным образом. Такой врач, так же как, например, и

историк, имеет дело с тем, что индивидуально, уникально, неповторимо. Как в истории не существует двух совершенно одинаковых исторических событий, так нет и двух пациентов, у которых болезни протекали бы совершенно одинаково. Каждый пациент - это уникальная гуманитарная ситуация, которая, как уже говорилось, должна разрешаться и проживаться врачом по-своему, уникальным образом. Если для естественнонаучного подхода характерна в большинстве своем единая точка зрения, что объясняется спецификой объектов, изучаемых естественными науками, то для гуманитария характер изучаемого объекта соотносим с его собственной личностью, идеями, ценностями. И как следствие допускается много разных подходов в изучении, что влечет за собой вариативность, плюрализм идей и теорий.

Впрочем, на путь плюрализма медицину толкает и дифференциация медицинского знания. Проникновение современной медицины в самые глубины человеческого организма, точнее, глубины человеческих органов, когда изучаемый ею объект напоминает нам микрообъект из области физики микромира, как следствие приводит к возрастанию роли субъективного фактора в медицинских исследованиях и ситуации неопределенности, зафиксированной в свое время в квантовой физике В. Гейзенбергом в принципе неопределенности. Такая же ситуация в современной медицине открывает широкие возможности для развития в ней альтернативного, плюрального мышления.

Следующий парадокс медицины можно связать с вопросом: медицина - это клиническая или профилактическая наука? Если медицину уже изначально определяли как науку о здоровье человека (так, например, медицину понимали в Кротонской школе медицины древние греки), т.е. медицина изначально задумывалась как профилактическая, как наука, которая должна предупреждать болезни, значит, ее основная задача - сохранять здоровье человека, то в своем реальном историческом развитии медицина превратилась в науку клиническую, т.е. ее задачей стало лечить больного. Эта трансформация сути самой медицины, ее основного предназначения отражена в структуре, организации медицинских учебных заведений. Большинство кафедр - кафедры клинические, в названии кафедр фигурируют одни болезни (кафедра детских болезней, пропедевтика внутренних болезней, кафедра ЛОР-болезней, кафедра нервных болезней и т.п.) и ни одной кафедры, связанной с сохранением здоровья человека,

может быть, за исключением кафедры социальной гигиены и здравоохранения.

Возможные пути преодоления кризисной, парадоксальной ситуации медицины

Все парадоксы и тупики современной фундаментальной научной медицины, как представляется, могут быть преодолены, если создать ее общую теорию, объектом которой выступает человек не как природный объект, а как личность, как уникальная гуманитарная ситуация, которая разрешается и проживается каждым врачом по-своему. Необходима теория медицины, позволяющая освоить все многообразие, многогранность человека. Решение такой задачи возможно только с позиции медицины как гуманитарной науки. Основу ее должна составить философская антропология, а связующей нитью последней с медициной может стать психология. Однако такой гуманитарный триумвират философской антропологии, психологии и медицины может быть эффективным и надежным, если он будет подкреплен фундаментальными естественнонаучными знаниями, полученными не эмпирическим, а дедуктивным путем. В этом смысле медицина, а речь идет прежде всего о фундаментальной, теоретической медицине, может существовать, как и вся теоретическая наука в целом, как наука дедуктивная, т.е. наука, в основу которой положены фундаментальные теории, принципы, законы, которые, если и имеют какое-то отношение к фактам, то лишь в том смысле, что последние являются всего лишь проверочной инстанцией для первых. У нас сложилось ошибочное представление о том, что теории можно и следует выводить из фактов. На самом же деле, как свидетельствует практика науки, история науки, ни одна подлинная научная теория не возникает из фактов и не может быть построена на основе фактов. Эмпирический путь построения научных теорий неприемлем для настоящей фундаментальной науки.

В целом можно сказать, что построение новой теории медицины было бы возможным лишь на основе единства естественнонаучного и гуманитарного знания, которое, в свою очередь, может быть достигнуто посредством новой методологической парадигмы.

Как известно, в основе любой методологической концепции лежит та или иная теория рациональности. Современная теория медицина должна отвечать современному культурно-историческому типу рациональности, прежде всего современному типу научной рациональ-

ности, в основе которого лежит иное понимание природы научного знания. Современное научное знание по сути своей социализировалось, а это значит, что совершенно иначе стали пониматься традиционные критерии научности. Например, такой всеобщий, универсальный критерий научности, которым всегда стимулировалась научная деятельность, как истинность, сегодня неприемлем в своем классическом понимании, т.е. в аристотелевском смысле: истина как истина логическая. В контексте социализации современного научного знания истина выходит далеко за рамки истины логической: истина - это и добро, и красота, и радость познания (так называемая триединая формула Соловьева).

Итак, в свете нового - неклассического типа научной рациональности знание должно оцениваться с точки зрения того, насколько оно служит добру, красоте (принцип простоты, или критерий внутреннего совершенства Эйнштейна), несет в себе радость. Если же оно не соответствует этим критериям, то не только не может быть названо истинным, но оно собственно и не является по сути знанием. Нравственная компонента современного научного знания ставит перед научным сообществом вопрос о социальной и нравственной ответственности ученых за то, что они делают в своей области. Возникла целая новая отрасль гуманитарного знания как этика науки, которая, безусловно, имеет самое непосредственное отношение к медицине, что и нашло свое выражение в так называемых проблемах биомедицинской этики.

Таким образом, современный тип научной рациональности требует единого, целостного подхода к науке. Это означает, что научность современного знания должна оцениваться по всем параметрам: как логическим, методологическим, гносеологическим, так и нравственным, эстетическим, экологическим, экономическим и т.п.

Сложившийся сегодня тип рациональности фактически вышел за рамки науки, за рамки рациональности как научности, раздвинул ее границы, сняв тем самым границы между наукой и ненаукой, наукой и нетрадиционными формами знания, наукой и мифом, наукой и религией, наукой и житейским опытом. Новому типу рациональности адекватно соответствует методология критицизма, которая исходит из открытости знания, включая и знания научного, из идеи о том, что всякое знание по своей природе погрешимо, а стало быть, не может обладать «иммунитетом от критики», оно плюрально, альтернативно и всегда по сути своей есть знание-предположение. Одним

из следствий такого понимания природы знания является равноправность, правомерность, состоятельность любой точки зрения, всякого мнения, сколь бы абсурдными они ни были.

Содержание же современного культурно-исторического типа рациональности, погруженного в контекст общества рыночной экономики, где господствуют одни потребительские отношения и ценности, определяется, по сути, прагматичным характером нашей культуры и самой человеческой природы. Это значит, что разумными (рациональными) могут считаться любые формы знания и деятельности, которые удовлетворяют естественному желанию человека более или менее оптимально ориентироваться и сносно жить в нашем турбулентном мире, т.е. в рамках данного типа рациональности важен лишь результат, а не способы и средства его достижения. Применительно к медицине это означает, что современное понимание рациональности требует того, чтобы она строилась как медицина холистская, целостная, учитывающая все многообразие человеческого опыта: как опыт медицины научной, так и ненаучной (народной) медицины. В свете такой рациональности больному, видимо, все равно, по какой методике его лечат - научной или ненаучной. Главное - результат: излечение и, по возможности, безболезненное.

Критицистская методология и новое понимание рациональности открывают широкие перспективы для решения традиционных фундаментальных проблем медицины, в частности проблемы психосоматики. Здесь возможны разные подходы к психосоматической проблематике, и в первую очередь новые, непривычные, нетрадиционные взгляды на нее. В качестве примера можно привести феноменологический подход к этой проблеме, который в последнее время получает все большее распространение, находит поддержку не только у гуманитариев, но и в медицинском научном сообществе. Речь идет о таком новом направлении в современной медицине, как феноменологическая медицина. В связи с этим можно упомянуть исследования профессора кафедры анатомии Московской медицинской академии им. И.М. Сеченова Л.Е. Этингена, издавшего недавно книгу под любопытным названием «Мифологическая анатомия».