ГЛАВА 10. ДИНАМИКА НАУЧНОГО ЗНАНИЯ

10.1. ИНТЕРНАЛИЗМ И ЭКСТЕРНАЛИЗМ - МНИМАЯ КОНТРОВЕРЗА ЗАПАДНОЙ ФИЛОСОФИИ НАУКИ

Ответ на весьма общий и многогранный вопрос о развитии научного знания находит свое выражение и конкретизацию в решении двух важных фундаментальных методологических и историко-научных вопросов: 1) о движущих факторах и 2) механизме развития научного знания.

Что касается первого вопроса, то в западной истории, философии и методологии науки принято выделять, как правило, два типа движущих сил развития науки: внутренние и внешние. Хотя полного единства в понимании этих терминов среди западных исследователей науки нет, тем не менее, как правило, под внутренними подразумеваются когнитивные факторы, под внешними - социальные. В соответствии с ними обнаруживаются две полярные методологические тенденции, которые в своих крайних формах обозначаются как контроверза интернализм - экстернализм, ибо каждый из них абсолютизирует один из этих факторов.

Оба направления возникли в 30-х годах прошлого столетия. На формирование экстернализма большое влияние оказала марксистская концепция науки, на что обратил особое внимание его глава - английский историк науки Джон Бернал. В это время публикуется ряд важнейших работ историков-экстерналистов: «Социальная функция науки» (1939), «Наука и индустрия в XIX в.» (1953), «Наука в истории общества» (1954) Дж. Бернала, «Наука, техника и общество в Англии XVII в.» (1938), «Социология науки» Р. Мертона, «Социологические корни науки» (1942) Э. Цильзеля и др. В этих работах исследуется зависимость формирования и развития науки Нового времени от социально-экономических условий эпохи развивающегося капитализма.

Почти одновременно с экстерналистским возникло интерналистское, или имманентное направление во главе с французским исто-

риком науки русского происхождения Александром Койре, опубликовавшим в 1939 г. свою фундаментальную работу «Этюды о Галилее. На заре классической науки».

Интернализм исходит из тезиса о том, что движение научного знания не может быть объяснено иначе, как из самого себя, из его внутренней логики. Иными словами, он ограничивает анализ развития науки только движением самой научной мысли, научных понятий внутри самих себя. Прогресс науки ему представляется как имманентное развитие или автономная филиация идей, теорий, логических и математических методов, которые, подобно факелу, передают от одного человека к другому. Основной пафос критики им экстерналистских концепций сводится к тому, что упрощенные схемы последних не в состоянии уловить творческое движение самой научной мысли, проникнуть в «творческую лабораторию» ученого.

Остановимся вкратце на характеристике работ историков экстерналистского и интерналистского направлений. Вслед за Дж. Берналом, проводившим красной нитью через все свои работы идею о науке как социальном институте, Р. Мертон, опираясь на концепцию М. Вебера, выдвинул тезис о том, что наука своим возникновением в XVII столетии в качестве целостного социального института обязана специфике протестантской этики вообще и пуританизма в особенности. Наряду с этим он считал, что экстерналистское объяснение науки необходимо лишь на этапе осмысления ее генезиса. Развитие же сформировавшейся науки определяется внутренней логикой ее развития и практически не зависит от внешних факторов.

Именно экстерналисты считают, что настоящая наука возникает только в XVII в. в связи с ее становлением в качестве социального института. Последнее стало возможным в силу союза между наукой и ремеслом, о чем свидетельствует в работах австрийский историк науки, эмигрировавший в США, Эдгар Цильзель. Суть его концепции такова. В научном методе есть две составляющие: теоретическая и экспериментальная. До XVII в. они принадлежали к роду деятельности двух различных социальных групп. Теоретическое мышление относилось к «свободным искусствам» и было привилегией высших слоев общества, университетских ученых-схоластов. Экспериментированием же, или «механическими искусствами» занимались ремесленники, принадлежащие к низшим слоям общества.

Социальное противопоставление теоретического мышления и экспериментирования служило важнейшим препятствием к возник-

новению науки. Наука родилась тогда, когда был преодолен социальный барьер между двумя составными частями научного метода, а между наукой и ремеслом был заключен «брачный союз», повлекший за собой формирование нового образа ученого. Образ новоевропейского ученого представлял собой синтез экспериментальной искусности ремесленников и академической образованности схоластов.

Решая проблему генезиса науки, Цильзель задается конкретным вопросом о том, почему наука возникла в XVII в. и именно в Европе, а например, не в Древнем Китае? Правда, на этот вопрос он не ответил. Найти его решение попытался последователь Э. Цильзеля, английский историк науки Дж. Нидам, который задался, по его собственным словам, «вопросом о том, почему современная наука, какой мы ее знаем с семнадцатого столетия, с Галилея, не развилась ни в китайской, ни в индийской цивилизации, а возникла именно в Европе»¹. Исходя из концепции социально-экономической детерминации генезиса науки как социального института и как нового метода познания природы и проведя сравнительный анализ двух культур - европейской и китайской - в своем многотомном труде «Наука и цивилизация в Китае» (1954), Нидам приходит к выводу о том, что «причины именно европейского происхождения науки можно искать в особенностях социальных и экономических условий, которые преобладали в Европе в эпоху Ренессанса. Эти причины не имеют отношения ни к складу китайского разума, ни к специфике духовной и философской традиции»². Иными словами, в Китае отсутствовали благоприятные социально-экономические условия, подобные тем, которые вызвали переход в Западной Европе от феодализма к капитализму, способствуя тем самым генезису современной науки. В целом Дж. Нидам отводит внешним факторам решающую роль не только в формировании науки как института, но и как нового типа знания, полагая, что существует «интимнейшая связь между социально-экономическими изменениями, с одной стороны, и успехами «новой или экспериментальной» науки - с другой, хотя эти тонкие отношения весьма сложно поймать сачком определений»³.

В период с конца 1940-х до конца 1950-х годов экстернализм переживает полосу затишья, отдавая пальму первенства интерна-

Нидам Дж. Общество и наука на Востоке и на Западе // Наука о науке (Сборник статей). - М.: Прогресс, 1966. - С. 149.

² Там же, с. 150.

³ Там же, с. 152.

листскому направлению. Однако с 60-х годов начинается «бум» экстерналистских публикаций. В истории науки возрождается интерес к концепциям Р. Мертона, Э. Цильзеля и др. В философии науки формируется так называемое историческое направление, включающее в число движущих сил развития науки наряду с внутренними факторами и те, которые традиционно считались внешними. Наиболее известной работой стала получившая ныне широкую популярность книга Т. Куна «Структура научных революций» (1962).

Как уже отмечалось выше, в 1939 г. почти одновременно с публикацией работ Р. Мертона, Дж. Бернала выходит в свет первый фундаментальный труд основоположника интернализма А. Койре - «Этюды о Галилее». В этой работе, как и во всех последующих, он пытался осмыслить пути формирования современного научного мышления. Для него необходимым условием возникновения современной науки была коренная перестройка способа мышления, выразившаяся, во-первых, в разрушении появившегося еще в античности представления о «космосе» как иерархически упорядоченном мире и, во-вторых, в математизации, точнее геометризации физики.

Подчеркивая роль теоретического мышления в формировании науки, Койре выступает против попыток вульгарных социологов выводить изменения в сфере мышления непосредственно из преобразований в экономике.

Линию исследований А. Койре продолжил английский историк науки А. Кромби, который в своих работах уделял большое внимание становлению научного метода. В частности, прослеживая развитие европейской науки от Средневековья к Новому времени, он выявляет звенья непрерывной цепи, тянущейся от теории научного метода, сформировавшейся в оксфордской и парижской средневековых школах к методологии новоевропейской науки. Хотя Кромби и не отрицал, что в научной революции XVII в. определенную роль сыграл ряд внешних благоприятных условий, однако по своей сущности эта революция была интеллектуальной и носила «имманентный» характер.

Среди интерналистов особо выделяется позиция английского историка науки А. Р. Холла, которую можно назвать «воинствующим интернализмом». В своих работах он резко полемизирует с представителями экстерналистского направления. В частности, подвергает критике концепцию Э. Цильзеля, его образ ученого нового времени. А.Р. Холл целиком отвергает роль практики ремесленников в ста-

новлении новоевропейской науки, отводя решающую роль ученому. Утверждая идею автономности внутренней истории науки XVII в., он указывает на то, что утилитарный компонент мотивации ученого был отдаленным и периферийным по сравнению с его глубокой личной заинтересованностью в решении тех или иных проблем, а также отрицает наличие причинно-следственной связи во взаимоотношениях науки и техники этой эпохи.

Другой представитель интерналистского направления итальянский историк науки П. Росси отстаивал в своих работах идею независимости внутренней истории науки не только от внешних социально-экономических условий, но и от чуждых ее рационалистическому духу интеллектуальных влияний, в частности герметизма. А научную революцию XVII в. он рассматривал как разрыв преемственности, рождение качественно нового явления - рациональной науки нового времени.

После периода господства интернализма в истории науки 40-50-х годов ХХ в. ситуация меняется. Начиная с середины 60-х годов среди историков, философов, социологов науки значительно возрастает интерес к объяснению развития научного знания с помощью внешних факторов, в частности, к изучению социального и культурного контекста развития науки, но при этом часто упускается из виду исследование содержания научного знания. Исследование внешних факторов («контекстов» развития науки) заслоняет изучение внутренних факторов («текстов» как конечного объекта научной и историко-научной деятельности).

Безусловно, и интернализм, и экстернализм являются двумя крайними позициями в решении вопроса о движущих факторах развития науки, это, начиная с 70-х годов прошлого столетия, все больше осознается в западной истории и философии науки. Многие ведущие представители эти двух направлений готовы уже пересмотреть свои первоначальные позиции и признать недостаточность чисто интерналистского или чисто экстерналистского подхода к исследованию движущих факторов развития науки. Например, примечательной является позиция Т. Куна, которую трудно определить как чисто интерналистскую или чисто экстерналистскую. Суть ее сводится к утверждению необходимости соединения интерналистского и экстерналистского подходов к исследованию развития науки. В этом отношении книгу Т. Куна «Структура научных революций» можно рассматривать «как идеальную структуру для понимания истории

науки, с помощью которой можно примирить интерналистскую и экстерналистскую историографию науки»¹. Ту же самую мысль отстаивал и И. Лакатос, проводивший последовательно в своих работах идею выделения в ходе рациональной реконструкции истории науки «внутренней» и «внешней» истории. Другим примером синтеза когнитивного и социального, логического и исторического аспектов служат исследования английского социолога науки Майкла Малкея.

Наметившийся в 70-х годах ХХ столетия интегративный подход к решению вопроса о движущих факторах развития науки на рефлексивном уровне нашел свое отражение в переосмыслении понятий «внутренние» и «внешние» факторы развития научного знания. Некоторые историки и философы науки предложили выделять особую группу факторов, так называемые промежуточные. К их числу можно отнести прежде всего интеллектуальные традиции, альтернативные научным. Если прежде интерналисты под «интеллектуальным контекстом» научных идей понимали лишь рационалистические системы мысли, то теперь в него включаются и внерационалистические интеллектуальные системы.

Кроме того, прослеживающийся в современных историко-научных и науковедческих исследованиях интегративный процесс находит также отражение и в предложении исследователей преодолеть барьер между интернализмом и экстернализмом и создать теорию развития науки, соединяющую исторические, философские, социологические, культурологические аспекты.

В целом можно сказать, что в последнее время в западной истории и философии науки все большую поддержку находит мысль о мнимости проблемы контраверзы интернализм - экстернализм. Для отечественных историков и методологов науки, исходивших, с одной стороны, из положения о социокультурной детерминации науки, а с другой - из имманентности научного знания, мнимость данной оппозиции была очевидной с самого начала. При этом важно подчеркнуть, что хотя тезис о социокультурной детерминации научного познания в своей абстрактной форме крайне прост, но его реализация в практике историко-научных исследований представляется весьма сложной. Ясно, что в данном случае речь не идет о прямой, непосредственной детерминации содержания научного знания социумом и культурой, общественными и экономическими отношениями. Если между ними и существует определенный тип детерминации, то

¹ Черняк В.С. История. Логика. Наука. - М.: Наука,1986. - С. 75.

эта связь опосредована многочисленными звеньями, незримо существующими в длинной цепи: экономико-социо-историко-культурный контекст - содержание научного знания. Задача историка и методолога науки как раз и заключается в рациональной реконструкции этих незримых звеньев данной цепи, «проследить, как, каким образом в самой науке происходила трансформация научных понятий и теорий, как, через какие опосредующие звенья... социально-экономические условия и потребности реализуются в науке, преобразуясь в соответствии с ее собственными закономерностями в специфически присущие ей формы, переводятся на язык науки и входят в ее ткань»¹. Без учета этого обстоятельства буквальное понимание тезиса о социальной детерминации научного познания грозит опасностью впасть в вульгарный социологизм и экономический детерминизм.

Вопрос о социальной детерминации развития науки предполагает три уровня анализа:

- выяснение социальной природы науки, что является предметом общефилософского анализа;

- исследование исторической обусловленности науки определенных культурных эпох и ее истории в условиях различных цивилизаций, что представляет собой историко-научную задачу;

- раскрытие детерминации развития отдельных теорий, концепций и т.п.

Кроме того, надо иметь в виду, что деление движущих факторов развития науки на внутренние и внешние является чисто условным и оправдано лишь с методической точки зрения для структурирования, систематизации материала и облегчения его усвоения. В реальной же практике и истории развития научного знания эти факторы столь глубоко пронизывают друг друга, что провести четкую демаркационную линию между ними в принципе невозможно. Более того, это деление не только условно, но и относительно. Экономические, социальные, культурные, исторические, психологические и другие факторы выступают в роли внешних до тех пор, пока остаются нейтральными по отношению к содержанию науки, но они трансформируются во внутренние, как только связываются с ее предметным содержанием.

С учетом данных предварительных замечаний можно переходить к более детальному анализу этих двух типов факторов.

¹ Черняк В.С. Особенности современных концепций развития науки. - М.: Наука, 1982. - С. 48.

10.2. ВНЕШНИЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ НАУКИ

10.2.1. Культурно-историческая традиция. Научные традиции

Начнем с внешних факторов как определяющих в развитии научного знания. При их анализе задача историка и методолога науки состоит в первую очередь в реконструкции незримых звеньев в общей цепи: социальный контекст, среда - научное знание. Одним из главных незримых звеньев в этой цепи выступает то, что обозначается понятием культурно-историческая традиция, которую можно рассматривать в качестве формы осуществления культурно-исторической преемственности в целом и преемственности научного знания в частности. И хотя термин «традиция», как правило, несет в себе неоднозначный, расплывчатый смысл, тем не менее очевидно, что традиция есть прежде всего своеобразный механизм наследования опыта прошлых поколений и в месте с тем специфический способ развития человеческой культуры. Понимаемая таким образом, она включает в себя как консервативную, стабилизирующую функцию, так и творчество, критику, новаторство, новацию, т.е. она осуществляет одновременно функции воспроизводства и порождения нового. В этом смысле понятие культурно-исторической традиции может использоваться в качестве методологического принципа, посредством которого можно провести анализ процесса преемственности и возникновения нового в рамках одного из специфических типов культурно-исторических традиций, каким является наука.

Применительно к науке, которая всегда ориентирована на поиски нового, термин «традиция», ассоциирующийся всегда с «консервацией» старого, на первый взгляд звучит странно. Однако при более тщательном его рассмотрении в контексте анализа развития науки применение этого термина оказывается вполне оправданным и обоснованным, ибо в нем находит свое выражение одна из важнейших черт в развитии научного - преемственность. Проблема преемственности в науке всегда была предметом научных интересов многих выдающихся ученых. Так, в начале XX в. Н. Бор сформулировал знаменитый принцип соответствия, установивший закономерную связь, преемственность между классической теорией излучения и квантовой теорией.

Применительно к науке традиция может быть определена как «целесообразная развивающаяся деятельность научного социума

(сообщества), который руководствуется в этом определенной программой, содержащей в явном или неявном виде исходные целевые установки этого сообщества»¹.

Из данного определения следует, что главный критерий принадлежности ученого субъекту научной традиции - деятельность этого ученого по развитию программы. В научной традиции субъект традиции (ученый, группа ученых) и программа его (их) деятельности фактически неразрывны. Научное сообщество распадается, как только оно перестает объединяться единой исследовательской программой.

В роли традиций в науке выступают научные программы, которые задают идеал научного объяснения и организации знания. Смена научных программ сопровождается научными революциями. Научная программа задает и определяет картину мира, а она, в свою очередь, во многом определяет стиль научного мышления.

Основателем учения о научных традициях в западной истории и философии науки можно считать Т. Куна, который впервые сделал традиции основным объектом анализа науки, придав им статус основного конституирующего фактора в научном развитии. Его понимание научной традиции нашло свое выражение в учении о нормальной науке как науке традиционной. Так, Кун следующим образом поясняет смысл этого термина: «"Нормальная наука" означает исследование, прочно опирающееся на одно или несколько прошлых научных достижений, которые в течение некоторого времени признаются определенным научным сообществом как основа для его дальнейшей практической деятельности». И далее: «Нормальная наука. подавляет фундаментальные новшества, потому что они неизбежно разрушают ее основные установки»².

Под прошлыми достижениями, лежащими в основе научной традиции, подразумевается то, что он обозначил термином «парадигма», являющимся ключевым понятием его концепции и тесно связанным с понятием «нормальной науки». Уточняя смысл термина «парадигма», Кун подчеркивает, что под ним он имеет в виду прежде всего «некоторые общепринятые примеры фактической практики научных исследований - примеры, которые. все в совокупности дают нам модели, из которых возникают конкретные традиции научного исследования. Таковы традиции, которые историки науки описыва-

¹ Антонов А.Н. Преемственность и возникновение нового знания в науке. - М.: Изд-во Московск. ун-та, 1985. - С. 79.

² Кун Т. Структура научных революций. - М., 1977. - С. 28, 22.

ют под рубриками «астрономия Птолемея (или Коперника)», «аристотелевская (или ньютонианская) динамика», «корпускулярная (или волновая) оптика» и так далее»¹.

Именно в общности установок, парадигм, правил и стандартов научной практики он видел предпосылку для нормальной науки, т.е. для генезиса и преемственности в традиции того или иного направления исследования. В развитии научного знания традиция, а в терминологии Куна парадигма, выполняет роль сдерживающего, стабилизирующего фактора. «Ученые, - пишет в этой связи Кун, - в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими. Напротив, исследование в нормальной науке направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых парадигма заведомо предполагает»².

Итак, на стадии нормальной науки ученый настолько жестко запрограммирован, что не только стремится открыть или создать что-либо принципиально новое, но даже не склонен это новое признавать или замечать. Но вместе с тем Кун показал, что традиция является не тормозом, а, напротив, необходимой предпосылкой ускоренного развития научного знания. Ученый, работая в рамках определенной традиции, воспроизводя постоянно одни и те же действия в разных обстоятельствах, пытается осмыслить все новые явления и факты стандартным способом, что способствует «наведению порядка» в научной деятельности, а значит, активизирует производство новых знаний.

Роль традиций в развитии научного знания не исчерпывается только их инновационной и стабилизирующей функциями. Известный немецкий физик В. Гейзенберг указывал на определяющую роль научных традиций в выборе проблем, научных методов и понятий. «Мы убеждены, - писал он, - что наши современные проблемы, наши методы, наши научные понятия, по меньшей мере, отчасти вытекают из научной традиции, сопровождающей или направляющей науку в ее многовековой истории»³.

Влияние традиции на выбор проблем становится очевидным в ретроспективной плоскости. Если обратить свой взор в прошлое, то видно, что свобода современного ученого в выборе проблем во мно-

¹ Кун Т. Указ. соч. - С. 28-29.

² Там же, с. 46.

³ Гейзенберг В. Традиция в науке // Гейзенберг В. Шаги за горизонт. - М.: Прогресс, 1987. - С. 226.

гом ограничена, ибо он привязан к истории, которая, собственно, и диктует, «навязывает» ему соответствующий выбор.

Итак, проблемы задаются традицией, их не приходится изобретать. В деле выбора проблемы традиция играет существенную роль. Овладевая традицией, научное сообщество получает, по крайней мере, критерий для выбора проблем, которые могут считаться в принципе разрешимыми в рамках той или иной парадигмы и отделить их от иных, мнимых проблем, отвлекающих попусту внимание ученых. Так, поставленная еще древними греками в досократовскую эпоху проблема архэ (первоначала) через традицию красной нитью проходит через всю историю науки и остается ключевой и для современной физики, в частности физики элементарных частиц. На различных исторических стадиях развития науки эта проблема получала свое относительное «гарантированное решение» в рамках соответствующих парадигм.

Такого рода разрешимые проблемы Кун именует «головоломками», для которых не только характерно гарантированное решение, но и существуют правила, ограничивающие как природу приемлемых решений, так и те шаги, посредством которых они достигаются. В этом проявляется прежде всего стабилизирующая функция проблем. Кроме того, проблемы, обсуждаемые на фазе нормальной науки, в очень малой степени ориентированы на крупные открытия, будь то открытие новых фактов или создание новой теории.

С наибольшей полнотой традиции оказывают влияние на методологию науки, в частности, на научный метод. Правда, для многих ученых традиция в сфере методологического сознания остается неведомой, ибо в отличие от содержания науки, которое заключено в ясные формулировки и выражено в форме явного знания, метод научного исследования задается в неявной форме. А потому традиция в данном случае как невербализованное, неявное знание оказывается скрытой для большинства ученых. Эта скрытое, неявное знание и выступает в роли задающего традицию образца. Оно доступно лишь для специалистов - историков и методологов науки, рефлектирующих его.

Современная наука следует, по существу, все тому же методу, который был открыт и разработан Коперником, Галилеем, Декартом и их последователями. Новоевропейская методология, и прежде всего методология Галилея и Декарта, отказалась от традиционной, ориентированной на Аристотеля методологии и обратилась к Платону,

утверждая в науке эмпирическую методологию, т.е. выступая в защиту опыта.

Помимо этой роли традиции при выборе проблем и в применении научного метода, Гейзенберг указывал и на ее влияние в процессе образования и передачи понятий. «История науки, - писал в этой связи Гейзенберг, - не ограничивается просто историей открытий и наблюдений, она включает также историю понятий»¹.

Хорошим примером роли традиции в истории понятий служит квантовая механика, которая использует понятийный аппарат классической механики. Конечно, столкнувшись в XIX в. с новыми физическими явлениями (к примеру, электромагнитными), физика, следуя традиции, пыталась вначале для их описания и объяснения привлечь понятийный аппарат классической механики. Но с открытием природы электромагнитных явлений стало ясно, что необоснованно сводить электромагнитизм к механике. Традиция здесь скорее сбивала с толку, чем помогала. То же самое наблюдалось и в других областях физического знания.

Но действительно ли при такой ситуации в науке традиция была просто помехой для всех этих нововведений? На самом деле следование традиции здесь воспринималось как пустые предрассудки, устранение которых принимается за важнейшую предпосылку прогресса, ибо, сталкиваясь с новыми явлениями, исследователь вынужден вначале для их описания и объяснения пользоваться старыми понятиями, поскольку новые еще не существуют. В этом смысле так называемые предрассудки оказываются необходимой составной частью языка, который исследователь усваивает через традицию. С помощью традиционных понятий он ставит вопросы и размышляет о проблемах. А потому, заключает Гейзенберг, «при такой ситуации в науке, когда изменению подлежат основополагающие понятия, традиция оказывается вместе и предпосылкой, и помехой для прогресса. Поэтому она живет до тех пор, пока новые понятия не достигнут всеобщего признания»².

Справедливость этих мыслей ученого подтверждается тем, что, например, в квантовой механике вынуждены применять такие понятия и выражения классической механики, как «частица», «состоит из», которые, по сути, в новой физике не работают. Но отрешиться от традиции крайне трудно.

¹ Гейзенберг В. Указ. соч. - С. 235.

² Там же, с. 238.

Влияние традиции не в меньшей степени сказывается и на определение формы фиксации полученных результатов, принципов организации и систематизации знания, способов передачи ценностных ориентаций. Так, написание монографий, учебников, учебных пособий, статей строится по одним и тем же схемам и принципам организации материала. Более того, даже новое знание, новые теории строятся по образцу уже имеющихся. Хорошей иллюстрацией этого служит евклидова геометрия, которая с момента ее создания и по сей день остается образцом построения научного знания. То же самое относится и к способам получения новых знаний: вербализованные инструкции, задающие методику проведения исследований, образцы решенных задач, описания экспериментов и т.д.

Ценностные ориентации, представляющие собой, по выражению М. Полани, одного из основоположников исторического направления в англо-американской философии науки, неявное знание, существуют в форме невербализованной традиции, которая передается от учителя к ученику или от поколения к поколению на уровне непосредственной демонстрации образцов посредством личного примера. И хотя научное общение на основе печатных работ полезно и необходимо, однако «никакой учебник не может заменить учителя»¹. Лишь повседневно общаясь со зрелым мастером, начинающий ученый усваивает азбуку научного творчества, которую невозможно почерпнуть из учебников. Чем бы ни занимался ученый, ставя эксперимент или излагая его результаты, читая лекции или участвуя в научной дискуссии, он неосознанно демонстрирует образцы, которые невидимым способом передаются окружающим. В процессе общения в системе «учитель-ученик» последний перенимает определенные каноны у своего учителя. Впрочем, не меньшее значение имеет и общение в обратном направлении - от ученика к учителю. Как свидетельствует практика исследовательской и педагогической деятельности, студенты своими порой нелепыми вопросами, стимулируют мысль и заставляют взглянуть с совершенно иной точки зрения на то, что стало уже привычным для педагога.

10.2.2. НАУЧНАЯ ШКОЛА КАК ФОРМА НАУЧНОЙ ТРАДИЦИИ

Одной из наиболее развитых форм научной традиции, посредством которой передаются и усваиваются ценностные ориентации, являются научные школы. Научные школы - это специфические творчес-

¹ Капица П.Л. Эксперимент. Теория. Практика. - М., 1974. - С. 123.

кие объединения ученых, которым присущ особый образ мышления и действия в науке, в подходе к решению научных проблем. В качестве их примеров в физике можно привести Кембриджскую школу Дж. Дж. Томсона, основным направлением которой была экспериментальная физика, Копенгагенскую теоретическую школу Н. Бора, созданную в 20-30-х годах XX в. и сыгравшую ключевую роль в создании основ квантовой физики; Манчестерскую школу Э. Резерфорда, положившую начало ядерной физике; Геттингенскую школу М. Борна; Мюнхенскую школу А. Зоммерфельда; отечественные школы: Ленинградскую школу А.Ф. Иоффе, основным направлением которой была экспериментальная физика, Московскую школу Л.Д. Ландау по теоретической физике; Московскую школу Л.И. Мандельштама и др.

То или иное объединение ученых приобретает статус научной школы, если ему присущи некоторые характерные черты. Отечественный исследователь Ю.А. Храмов к важнейшим из них относит единство образа мыслей, единство целей и единство действий. Рассматриваемая через призму этих черт научная школа оказывается не просто обычным коллективом исследователей во главе с научным лидером, а творческим содружеством ученых различных поколений, объединенных общими принципами подхода к решению той или другой проблемы; стилем работы, лежащей в основе их творческой деятельности; оригинальной стержневой идеей, доказательство которой служит стимулом для развития исследований и фактором, объединяющим исполнителей¹.

Другой типичной чертой научной школы является стиль исследования, благодаря выработке которого учителю удается собрать вокруг себя наиболее активных и одаренных. Так, Н. Бор создал в своей школе особый стиль - копенгагенский дух - стиль весьма специфический, который В. Вайскопф описывает следующим образом: учитель, равный в группе молодых, оптимистически настроенных, остроумных, полных энтузиазма людей, постигающих глубочайшие загадки природы в духе свободы от привычных пут, в атмосфере шуток².

Метод и стиль исследований, подход к пониманию явлений принято называть «духом школы». Он способствует превращению коллектива исследователей в коллектив единомышленников, тесное

См.: Храмов Ю.А. Школы в науке // Вопросы истории естествознания и техники. - 1982. - ?3. - С. 55.

² См.: Вайскопф В. Физика в XX столетии. - М.: Атомиздат, 1977.

сотрудничество, своего рода научное и идейное братство. Во многом различие между научными школами определяется особенностью «духа школы». Так, если дух геттингенской школы М. Борна - изощренная математическая строгость, то дух копенгагенской школы Н. Бора - глубинное физическое обоснование. А для школы отечественного физика Л.И. Мандельштама характерны умение четко формулировать проблему, глубокое проникновение в сущность рассматриваемых явлений, чрезвычайная требовательность к достоверности полученных результатов.

Третья типичная черта научных школ - традиция преемственности, представляющая собой духовный и моральный капитал и заключающаяся в передаче от одного поколения исследователей к другому не только определенного багажа знаний и идей, но и подходов и методов, стиля мышления и стиля работы («климата»).

В качестве четвертой характерной черты научной школы можно указать на определенную творческую атмосферу, а именно обстановку непрерывного научного общения и доброжелательных дружеских дискуссий, демократичность и научную принципиальность, взаимное уважение и требовательность, преданность науке, полное отсутствие в научной работе «табеля о рангах», дух партнерства в поисках решения проблемы, в поисках истины, уважение к критике, воспитание способности к самокритике.

И, наконец, пятая важнейшая черта научной школы - высокий авторитет научного коллектива в данной дисциплине или направлении, огромный научный потенциал и значимость полученных результатов, способность исследователей решать самостоятельно фундаментальные проблемы, а не повторять то, что уже в основном сделал их учитель¹.

Безусловно, ключевую роль в научной школе играет научный лидер, которому присущи такие черты, как сочетание таланта и высоких личных нравственных качеств, крупные личные научные результаты, любовь к науке и преданность ей, принципиальность, разносторонность знаний и интересов, высокая культура, доброжелательность, умение организовать работу и поддержать инициативу, интерес к людям, готовность обсуждать любые идеи, находить творческих людей и т.д.

Проблема лидера научной школы впервые была поставлена Вильгельмом Оствальдом, осуществившим анализ деятельности

¹ См.: Храмов Ю.А. Указ. соч. - С. 55-59.

научных школ XIX в. в химии и физике. В ходе этого анализа он пришел к выводу о том, что не все крупные ученые, например такого ранга, как К. Гаусс, Г. Гельмгольц, создали научные школы, в то же время большинство физиков в Германии последней трети XIX в. вышли из школы немецкого физика и химика Генриха Густава Магнуса (1802-1870), который не был физиком высшего класса. Есть множество примеров, когда не всегда в роли руководителей научных школ выступали крупные творцы науки.

Как свидетельствует история науки, не каждый, даже выдающийся ученый может создать научную школу. Это объясняется особенностями психологии его личности, например, необщительностью или «углублением в самого себя». К такому типу ученых можно отнести А. Эйнштейна, М. Планка, П. Дирака и др. И, напротив, другие, не менее выдающиеся ученые (Н. Бор, М. Борн, Л.Д. Ландау и др.) имели широкий круг контактов, высокий уровень творческого общения, что и содействовало созданию ими научных школ.

Характерной в этом плане является личность Л.Д. Ландау. В его школе традиции общения, столь бережно пестовавшиеся в лучших европейских физических школах (в Кавендишской у Дж. Дж. Томсона и Э. Резерфорда, в Копенгагенской у Н. Бора), были усвоены в высшей степени. Достаточно сказать, что общение у Ландау было настолько интенсивным, что он мог почти не читать физических книг и журналов, черпая информацию у своих студентов и коллег на бурных семинарах по теоретической физике. На его семинарах разрешалось высказывать самые еретические мысли и «набрасываться» на классиков: важно было только, чтобы каждая такая мысль была достаточно серьезно обоснована.

Одним из первых, кто попытался дать классификацию создателей научных школ, был В. Оствальд. Основанием этой классификации стало деление всех ученых по психологическому складу и темпераменту на две основные группы: 1) романтики, для которых характерна высокая коммутативность, контактность; они не удовлетворяются выработкой собственного взгляда, их настоятельной потребностью является передача своих взглядов другим; 2) классики.

Интересную классификацию типов ученых дал А. Эйнштейн. Основанием для нее послужили различные мотивы, которые приводят ученых в храм науки. Первую группу составляют ученые, для которых наука является своеобразным видом спорта: в нем они

демонстрируют свое интеллектуальное превосходство и удовлетворяют свое честолюбие. Вторые приходят в науку с утилитарными целями, чтобы извлечь какую-то пользу, выгоду для себя. И, наконец, лишь третьи, которые составляют ничтожную, мизерную часть пришедших в храм науки, служат науке ради истины. Они, по словам Эйнштейна, «люди странные, замкнутые, уединенные... одно из наиболее сильных побуждений (приведших их в науку), - это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей»¹. Эта третья группа и есть настоящие ученые, для которых наука - это способ и образ жизни, и каждый миг их бытия вовлечен в мыслительный акт.

Известный аргентинский физик и философ Марио Бунге предложил различать следующие типы мыслителей:

1. Критики-разрушители, способные обнаружить недостатки в чужих работах, но не способные предложить взамен что-то новое, лучшее;

2. Практики, способные использовать существующие теории и методы для решения конкретных проблем;

3. Разработчики-критики, способные совершенствовать известные идеи и методы, сохраняя, однако, неизменным их сущность;

4. Творцы нового: новых проблем, новых понятий, новых стилей мышления². Безусловно, в роли лидеров научных школ, как правило, выступают ученые, принадлежащие к последней группе.

Другая классификация типов ученых была предложена отечественным историком науки Н.И. Родным с точки зрения той роли, которую они сыграли в истории науки.

Первую группу образуют ученые, которые были творцами нового способа мышления, осуществили революционный переворот в науке. Их число незначительно: это те, чьи имена навечно вошли в мировую сокровищницу научной мысли и чьи творения оказали огромное влияние на общий строй мышления и определили на многие десятилетия, а иногда и столетия пути развития науки. Из таких гигантов мысли следует назвать в первую очередь Н. Коперника, Г. Галилея, И. Ньютона, Ч. Дарвина, А. Эйнштейна, Н. Бора, В. Гейзенберга, Луи де Бройля, Э. Шредингера, М. Борна и др.

¹ Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. 4. - М., 1966. - С. 39-40.

² Бунге М. Интуиция и наука. - М.: Прогресс, 1967. - С. 129.

Вторая группа - это весьма крупные ученые, создавшие творения непреходящего значения, открывшие в науке новые главы. Таковы создатели фундаментальных теорий и научных принципов - А. Лавуазье, Д.И. Менделеев, Г. Гельмгольц, Дж. Гиббс, Э. Резерфорд. Для работы этих ученых характерно то, что они затрагивают фундаментальные принципы науки, в области которой работают, и оказывают огромное влияние на смежные науки.

Третья группа - это ученые, которые сказали новое слово в развитии соответствующего раздела фундаментальной науки (например, Г. Гесс, М. Боденштейн и др.)

Наконец, четвертая группа - это крупные работники прикладных областей или техники¹.

Что касается вопроса о времени возникновения научных школ, то среди историков науки нет единого мнения. Это связано как с отсутствием однозначного определения понятия «научная школа», так и с тем, что научные школы эволюционировали со временем. Большинство историков науки датирует возникновение научных школ началом XIX в., а именно 1825 г., когда известный немецкий химии Юстус Либих создал первую научную школу, известную в историю науки как Гиссенская школа химиков. Из этой школы вышел ряд выдающихся ученых, некоторые из них стали организаторами и лидерами новых научных школ.

Особый интерес для историков науки представляет научная школа Дж. Максвелла, созданная в Кембридже на базе Кавендишской физической лаборатории, которая была официально открыта в 1874 г. У Максвелла как руководителя лаборатории вскоре образовался коллектив аспирантов. Его ученики сразу же попали под влияние авторитетного ученого, обладающего высоким научным статусом, человека с оригинальными взглядами на жизнь и науку. Они разделяли его научные интересы, решали поставленные им вопросы, наследовали его принципы, методы, даже его привычки. Кроме того круга лиц, принадлежащих к Кавендишской школе Максвелла, были и ученые, испытавшие со стороны великого физика сильное идейное влияние. Среди них можно назвать Гельмгольца, Больцмана, Лоренца, Фицджеральда и др.

Научная школа начинается с лидера, который определяет программу исследования, задает исходные ориентиры, привлекает уче-

См.: Родный Н.И. Очерки по истории и методологии естествознания. - М.: Наука, 1975. - С. 388-389.

ников к ее разработке. Правда, не все исследовательские программы, известные в истории науки, принадлежали лидерам научных школ. Некоторые научные программы были полностью реализованы отдельными учеными. Так, А. Эйнштейн как автор наиболее фундаментальной научной программы в современной науке сумел ее реализовать во время работы в Цюрихском патентном бюро без какого-либо общения с физиками.

Члены научной школы всегда объединяются единой программой, которая становится внутренним устремлением и убеждением каждого, общностью принципов и методологических основ. А вся деятельность школы подчинена позитивной разработке идей, заложенных в исследовательской программе.

Этой же цели подчинена и социальная структура школы, которая включает два компонента:

1. Лидер научной школы (он, как правило, является и создателем исследовательской программы и организационным лидером школы);

2. Члены школы (это ученики лидера и ученики его учеников). В соответствии с этой структурой внутри школы формируются отношения: «учитель - ученик» и «член школы - член школы».

В рамках отношений «учитель-ученик» осуществляется трансляция знаний от учителя к ученику, обучение ученика основам научноисследовательской деятельности. Учитель прививает ему свой взгляд на вещи, а порой даже свой стиль мышления. Основу второго типа отношений «член школы - член школы» составляет принадлежность каждого члена школы к одному кругу людей, объединенных единством мысли, действий, цели. Этим задается благоприятный для творчества тон, «климат» в школе.

Переходя к вопросу о классификации научных школ, следует заметить, что она может осуществляться по разным основаниям и в разных плоскостях. В историко-научной и науковедческой литературе наиболее разработанной является классификация типов научных школ по линии социального среза. Ее преимущество перед другими классификациями состоит в том, что она дает представление об историческом изменении типов научных школ.

Исторически первым был тип классической научной школы, возникший на базе университетов во второй половине XIX в. С превращением научно-исследовательских лабораторий и институтов в преобладающую форму коллективной организации научной деятель-

ности формируется новый тип научных школ - современные, или дисциплинарные научные школы. Их возникновение историки науки относят к началу XX в. Характерные особенности дисциплинарных научных школ таковы:

- они представляют собой неформальную группировку исследователей вокруг выдающегося ученого, работающего теперь уже в стенах научно-исследовательского института;

- научная исследовательская программа школы формируется вне рамок данного института.

На сегодняшний день, когда слабая эффективность научноисследовательских институтов как формы организации научной деятельности стала для всех очевидной, со всей остротой на повестку дня встал вопрос о необходимости перехода к проблемным формам организации науки - проблемным научным школам. Они представляют собой формальный коллектив ученых, объединяющихся под руководством крупного ученого для разработки той или иной проблемы. Время существования такой школы определяется тем сроком, который требуется для решения научной проблемы.

10.3. ВНУТРЕННИЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ НАУКИ

10.3.1. Критицизм как внутренний механизм развития науки

Как уже отмечалось выше, внутренние факторы развития науки - это, по сути, когнитивные факторы, связанные с имманентной стороной развития науки. А потому естественным образом возникает вопрос о внутреннем механизме, приводящем в движение научное знание. Таковым, с моей точки зрения, является критицизм как некоторая методологическая стратегия, определенный методологический настрой, который задается убеждением в том, что знание вообще и научное в частности - погрешимо по своей природе, т.е. в нем изначально кроется ошибка, заблуждение. Эта исходная установка и открывает путь к критицизму.

Точкой отсчета в осмыслении критицизма как определенной рефлексии над миром бытия знания может служить этимологическое значение древнегреческого термина κριτικη' - искусство разбирать, судить. А искусство, как известно, есть прежде всего творение, творчество. Потому критика как искусство есть творческое, деятельное отношение к миру бытия знания.

К сожалению, как на уровне обыденного, так и научного сознания слово «критика» приобрело негативный смысл: традиционно она понимается как своеобразная терапия по выявлению ошибок, любых отклонений от единственно верного канона. На самом же деле критика - это прежде всего здоровая, конструктивная критика, являющаяся движущим и порождающим принципом научного знания, т.е. она является необходимым конструктивным фактором создания нового и прямо включается в механизм научного познания. Ей придается существенное значение не столько в том, чтобы вскрывать ошибки и противоречия, но прежде всего в инициировании поиска и создании нового. Последнее становится возможным в силу того, что основу внутреннего механизма конструктивной критики составляет то, что К. Поппер назвал методом проб и ошибок. Возведенный на уровень рефлексии, этот метод обретает статус научного, суть которого Поппер описывает следующим образом.

Столкнувшись с определенной проблемой, ученый для ее решения выдвигает теорию в порядке гипотезы. Затем она подвергается испытанию на прочность посредством критики и проверки, т.е. «критика и проверка идут рука об руку: теория подвергается критике с самых разных сторон, и критика позволяет выявить те моменты теории, которые могут оказаться уязвимыми. Проверка же теории достигается посредством как можно более строгого испытания этих уязвимых мест»¹. Если в результате проверки обнаруживается ошибочность обсуждаемой теории, то она элиминируется. В этом смысле метод проб и ошибок есть метод элиминации, успех которого зависит от выполнения трех условий:

1. Предлагаемые теории должны быть достаточно многочисленны и оригинальны;

2. Они должны быть достаточно разнообразны, по возможности альтернативны;

3. Проводимые проверки должны быть достаточно строги. Только таким путем можно гарантировать выживание самой подходящей для решения данной проблемы теории и исключить менее подходящие.

Описанный выше метод проб и ошибок сродни с тем, что диалектики обычно именуют диалектической триадой, но они не эквивалентны полностью, поскольку первый в отличие от второй включает только борьбу между тезисом и антитезисом, в результате которой

¹ Поппер К.Р. Предположения и опровержения. - М., 2004. - С. 516-517.

будет исключен тезис или, возможно, антитезис, если он окажется неудовлетворительным. Уже отсюда очевидно, что принципиальное различие между методом проб и ошибок, с одной стороны, и диалектическим методом - с другой, состоит как раз в том, что первый не мирится с противоречиями между тезисом и антитезисом, а второй диалектически их «снимает» в синтезе. Однако всякое примирение противоречий с необходимостью ведет к отказу от критики, ибо она, по сути, сводится к выявлению противоречия. «Критика, - по словам Поппера, - всегда лишь указывает на противоречие или же, можно сказать, просто противоречит теории». Итак, заключает он, «критика является. главной движущей силой любого интеллектуального развития. Без противоречий, без критики не было бы рационального основания изменять теории - не было бы интеллектуального прогресса»¹. Только критика, т.е. выявление противоречий, побуждает ученого к изменению теорий и тем самым - к прогрессу. Если же мы примиряемся с противоречиями, то критике и, следовательно, всякому интеллектуальному развитию приходит конец, а вместе с этим терпит крах и наука.

Итак, в контексте развития критика предстает как необходимый компонент творческого процесса, постоянного преодоления старого и утверждения нового, разрешающего существующие проблемы, учитывающего ранее допущенные ошибки и вырабатывающего более высокие стандарты и нормы научной деятельности. Понимаемая таким образом критика предстает как такая методологическая парадигма, которая исходит из принципа развития, признает открытый, творческий характер научного познания и содействует утверждению в науке конструктивно-критического мышления.

На метатеоретическом уровне критика выступает как специфическая форма познания. В этой своей гносеологической функции критика неразрывно связана с другими функциональными формами познания, как объяснение и предвидение, которые, как правило, предшествуют критическому анализу. Роль объяснения и предвидения сводится в целом к фиксации объекта как такового, критика же призвана раскрыть новый сущностный момент познания - оценку различных сторон объекта, т.е. критика рассматривает предмет скорее не как «вещь в себе», а каким он должен быть с точки зрения ценностных установок человека.

¹ Поппер К.Р. Указ. соч. - С. 521.

Понимаемая таким образом критика оказывается, с одной стороны, дескриптивной (описательной), с другой - прескриптивной (ценностной) формой освоения реальности. Лишь в единстве этих двух сторон критика может выполнять свою основную функцию. Без первого аспекта она была бы утопичной, неэффективной, безрезультатной, без второго - ничем не отличалась бы от описательной и объяснительной функций.

Тем не менее критика в состоянии выполнять функции объяснения и предвидения (предсказания) лишь в контексте ее возможности воспроизведения адекватности внутренней логики развития предмета исследования. Однако взятая в форме познания, т.е. в превращенной идеальной форме, она, как и всякий идеальный образ, никогда не может быть абсолютно тождественна реальному усвоению мира. Чем адекватнее критика усваивает соответствующий объект, тем она полнее опредмечивается. В противном случае очень трудно избежать субъективизма неконструктивной критики, «квазикритики».

Кроме рассмотренных выше моментов, подлинная критичность в качестве своей составляющей включает и самокритику, ибо последовательное осуществление критического отношения к миру бытия знания требует всеобщей критикабельности, содержащей в себе в качестве составной единицы рефлективную критикабельность. Иными словами, любые теории, ценностные, методологические, нормативные установки, с позиций которых ведется критика, сами должны быть критикабельными к самим себе, т.е. допускать критику как извне, так и изнутри. (Кстати, такого рода «метакритичность» теории и нормативных установок свидетельствует не об их недостатке, а, напротив, об их достоинстве.) В противном случае им грозит опасность перейти в свою противоположность - догму. Это, по сути, означает, что никакие результаты и успехи, к которым приводит определенная точка зрения, нельзя превращать в тормоз для последующего развития. Напротив, они должны стать стимулирующим, порождающим началом в процессе дальнейших творческих поисков нового, подлинной критичности необходимо сохранять свою способность развивать, совершенствовать, обогащать свои принципы и критерии, формулировать новые проблемы, цели и задачи. В данном случае цель представляет собой не нечто неподвижное, заранее заданное, она есть живая, динамично развивающаяся парадигма будущего, в соответствии с которой изменяются и проблемы, возникающие в ходе исторического развития.

Всеобщий характер критикабельности, о котором только что говорилось, ставит с необходимостью при последовательном применении критицистской установки к познанию вопрос об основаниях нашего знания, по выражению Х. Альберта, «архимедовых опорных точках» познания. В отличие от фундаментализма, исходящего из принципа достаточного основания и идеи непогрешимости знания, критицизм, как следует из вышеизложенного, не допускает никаких догм. Более того, он включает в себя с необходимостью фаллибилизм (погрешимость) в отношении любой возможной инстанции. В то время как фундаментализм возводит определенные инстанции - разум или опыт - в эпистемологические авторитеты и пытается выработать у них, по мнению Х. Альберта, «иммунитет от критики», критицизм не признает никаких авторитетов и инстанций непогрешимости, «архимедовых опорных точек» и не допускает догматизации в решении проблем. Это значит, что не существует никаких решений проблем, надлежащих инстанций для такого рода решений, которые заранее должны уклоняться от критики. Сами эти решения должны пониматься как конструкции гипотетического характера, которые могут быть подвергнуты критике и ревизии. Беспрерывный поиск и смена одних решений другими - таков путь движения к истине и прогрессу, таков лейтмотив критицизма в когнитивно-методологическом плане.

Нормативно-ценностный характер критического отношения к миру бытия знания, о котором говорилось выше, прямо указывает на социально-нравственный аспект критицизма. В широком смысле слова критицизм по своей природе есть явление социальное, поэтому даже говоря о логико-методологическом и иных аспектах, так или иначе затрагивается социальный контекст критицизма. Его образуют такие аспекты, как социально-психологический, эстетический, политический, нравственный и т.д.

В сфере нравственности задача критицизма состоит в установлении того, в какой степени действительное (фактическое) поведение человека соответствует нравственно-ценностным установкам определенного сообщества или отклоняется от них. Это задачу он может выполнить с помощью когнитивно-дескриптивной и нормативнопрескриптивной процедур критики. При этом нравственно-ценностные установки предполагаются как изначально данные и истинные, однако нельзя исключать и возможность их ложности.

В такой ситуации критицизм направляется на пересмотр и корректировку не только действительного поведения, но и самих ценностных

установок. Хорошим примером этого может служить переживаемая ныне коренная ломка устоявшихся традиций социального, психологического, культурного и нравственного характера. Основным критерием в оценке сложившихся нравственно-ценностных установок должно быть их соответствие гуманистическому, общечеловеческому началу - служению добродетелям Блага и Добра. В этом смысле нравственный критерий может и должен быть применен к критицизму. Это, пожалуй, можно назвать его нравственным идеалом.

Универсальный социальный характер критицизма позволяет говорить и об иных областях, так или иначе вовлекаемых в сферу критицистской рефлексии над миром бытия. Так, имея в виду психологическую сферу, можно говорить о психологическом идеале критицизма, критериями которого служат радость, наслаждение, вдохновение, испытываемые человеком в творческих поисках Истины.

Эстетизация процесса жизнедеятельности человека дает основание говорить об определенных критериях изящества, красоты, гармонии в диалоге Человек-Природа, Человек-Человек. А насущные экологические проблемы требуют сегодня положить в основу этого диалога еще и разум, что означает, что лишь на пути рационализации диалога Человек-Природа возможно вновь единение человека с природой, которое было разрушено современной технократической цивилизацией. В этом смысле вполне правомерен рациональный идеал критицизма, точнее, рациональный критицизм.

Таким образом, критицистское отношение к миру бытия затрагивает различные сферы жизнедеятельности человека, и поэтому оценка той или иной критицистской установки должна вестись с учетом всех этих факторов. Это значит, что критицистская рефлексия над миром бытия предполагает отношение к ней с точки зрения не только истины (разума), но и радости, блага (добра) и красоты, которые она несет с собой. Эта соловьевская формула всеединства, идея «цельного знания» должны стать ядром подлинного критицизма. Именно такой уровень единой (целостной) критицистской рефлексии следует положить в основу самосознания и жизнедеятельности современного человека.

10.3.2. Дискуссии в науке: критические дискуссии и рациональная аргументация

Функция критики как движущего и порождающего принципа находит свое выражение прежде всего в том, что она дает всестороннее понимание механизма возникновения новых научных теорий.

Этот процесс, как правило, сопровождается столкновением различных позиций ученых, стоящих обычно по разные стороны баррикад: с одной стороны, «новаторы», с другой - «консерваторы».

Известно, что принципиально новые идеи всегда встречают сопротивление научного сообщества. В истории науки сложились определенные механизмы утверждения нового знания в науке. Историки и методологи традиционно относят к ним критические дискуссии и рациональную аргументацию, как наиболее эффективные средства регуляции соперничества научных теорий. Основным способом преодоления теоретических разногласий, ведения теоретического соперничества, ориентированного на поиск истины, выступает критическая дискуссия, поскольку, как известно, «истина рождается в споре».

Дискуссии в науке - одна из важнейших форм научного общения, неотъемлемая часть процесса научного творчества. Поскольку истина рождается в научных дискуссиях и спорах, то отсюда очевидны необходимость и важность исследования дискуссий, особенно в связи с решением проблемы развития науки. Но при этом историки и методологи сталкиваются с большой трудностью, поскольку научные дискуссии - весьма многоплановое явление, в котором переплетается целый узел проблем - социально-исторических, логико-методологических, нравственных, психологических и т.п. Поскольку нас интересуют, в первую очередь, историко-научный и логико-методологический аспекты, то в дальнейшем пристальное внимание будет обращено на существо и природу, исторические формы и типы научных дискуссий.

В логико-методологическом плане подлинная научная дискуссия всегда зиждется на рациональном основании, т.е. она может быть плодотворной только при условии, что выдвигаемые в ходе ее аргументы и контраргументы логически обоснованы сами по себе и находятся в логической связи между собой. Используемые при этом доказательства и опровержения позволяют участникам дискуссии прийти к истине, когда они опираются на рациональные основания. В этом плане ключевым оказывается вопрос о логике дискуссии. Как показывает практика научных дискуссий, их логическую основу образует логика общения, логика диалога, причем не внутреннего диалога субъекта с самим собой, а живого внешнего диалога, участники которого выступают с различных позиций.

Как известно, одно из главных и необходимых условий эффективной и продуктивной деятельности научного коллектива - созда-

ние здоровой, творческой атмосферы. «Но здоровая, творческая атмосфера, - подчеркивал известный отечественный историк науки С.Р. Микулинский, - существует не там, где нет дискуссий, где равнодушно приемлют любые взгляды, любые концепции. Там, где наука - там обязательно дискуссии. Потому что развитие науки по своей природе есть процесс непрерывного движения к новому знанию... Развитие науки - это всегда борьба мнений, дискуссия в той или иной форме»¹. Ту же самую мысль проводил и А. Эйнштейн, когда писал: «История науки - не драма людей, а драма идей».

Правда, дискуссия дискуссии - рознь. Существуют совершенно пустые дискуссии, которые не только не содействуют разрешению вопросов и в целом развитию науки, но, напротив, тормозят ее, напоминая собой средневековые схоластические бессодержательные споры. В этой ситуации очень важно уметь вовремя и ясно проводить грань между подлинными дискуссиями и пустыми словопрениями. Но даже если речь идет о подлинных дискуссиях, то и тогда нужно уметь правильно вести научные споры.

Для этого необходима прежде всего культура дискуссии, в которой С.Р. Микулинский выделяет следующие важнейшие моменты.

Во-первых, она состоит в умении правильно поставить вопрос² и четко определить предмет спора.

Во-вторых, культура дискуссии предполагает умение вникать в сущность взглядов своих оппонентов, умение не только аргументированно выражать свою позицию, т.е. говорить, но и слушать и, что не менее важно, «слышать» своих оппонентов. Об этой стороне научных дискуссий хорошо сказал Д.И. Менделеев: «Умейте всегда перенестись на точку зрения противоположного мнения - это и есть... истинная мудрость»³.

В-третьих, для того чтобы дискуссия была плодотворной и не напрасно отнимала время и силы участников, не заводила их в тупик, необходимо с самого начала «договариваться» об используемых в процессе ее основных понятиях и категориях, а именно дать их строгое и однозначное «рабочее» определение, что должно позволить четко и точно определить предмет спора.

Микулинский С.Р. Научная дискуссия и развитие науки // Роль дискуссий в развитии естествознания. - М.: Наука, 1986. - С. 5.

² К. Поппер как-то заметил по этому поводу: «Правильно поставить вопрос - это значит наполовину его решить».

³ Менделеев Д.И. Заветные мысли: полное издание. - М.: Мысль, 1995. - С. 411.

В-четвертых, осуществляемая в ходе дискуссий критика своих оппонентов должна быть серьезной, строгой, объективной и отвечать всем требованиям и правилам формальной логики, в частности, логическим основам аргументации, правилам доказательства и опровержения.

В-пятых, культура дискуссии требует соблюдения норм научной этики, а именно: критика должна быть доброжелательной и непредвзятой, также следует уважительно относиться к своим оппонентам и стремиться к взаимному уважению.

В-шестых, немаловажную роль в ведении научных дискуссий играют психологические факторы: за разгорающимися порой страстями в постижении истины не должны скрываться стремления укрепить собственный престиж и положение.

Как уже отмечалось выше, дискуссии - это важнейшая форма общения в науке, но не единственная. Ей исторически предшествуют две другие формы - диалог и спор.

Столкновение мнений при общении изначально присуще любой человеческой деятельности, и в первую очередь научной. Исторический характер научных дискуссий обнаруживается сразу же, как только обращаются к истории науки. На разных этапах развития культуры приоритет отдается одной из форм. Так, в древнеиндийской культуре предпочтение отдавалось публичным дискуссиям, в древнегреческой - диалогу, живой беседе. Однако существуют культуры, которые негативно относятся к самому факту дискуссий и вообще к разногласиям во мнениях. Таковой, например, является японская культура, для носителей которой характерно стремление избежать расхождений во имя гармонии и терпимости. Отношение японцев к дискуссиям, оценка их нашли свое выражение в японской пословице: «В споре виновны обе стороны». Известный японский физик, лауреат Нобелевской премии Х. Юкава как-то заметил: «Быть полемистом - не для японца, потому что жаркие споры западного образца не в наших обычаях. Слишком горячий спор может привести к ссоре, можно нечаянно обидеть собеседника, и естественно, что мы таких споров избегаем. На Западе этих проблем не возникает, наоборот, постоянные споры там сближают людей, делают их друзьями, там культивируется давняя традиция полемики - своего рода искусства, которому надо учиться... полемистом в Японии быть трудно»¹.

Цит. по: Огурцов А.П. Исторические типы дискуссий и становление классической науки // Роль дискуссий в развитии естествознания. - М., 1986. - С. 55.

Развитие форм дискуссий в историческом аспекте можно представить в самом общем виде как переход от диалога к диспуту, а затем - к спорам, осуществляющимся эпистолярным способом, и, наконец, к открыто организованным собственно научным дискуссиям.

Для античной культуры в целом был характерен культ живого диалога. Исток мудрости - живая беседа. Правда, в какой-то мере особняком от этой традиции находится та форма общения, которая была применена софистами. Хотя это и была живая беседа, но по форме она напоминала скорее спор, чем диалог. Внешняя сторона споров софистов вполне укладывалась в общее понимание спора как формы разногласия в точках зрения на какой-либо предмет, при котором «один доказывает, что такая-то мысль верна, другой - что она ошибочна»¹. Однако, как известно, стремление софистов выиграть спор любыми средствами, вплоть до пренебрежения порой истиной, т.е. объективным содержанием деятельности разума, акцентируя внимание при этом на логических и грамматических категориях процедур доказательства и опровержения, безусловно, ставит их за рамки настоящего спора, всегда ориентированного на поиск истины.

Исправить ошибку софистов попытался Сократ, который поставил основной целью свои знаменитых диалогов поиск надежного, истинного знания. Источник мудрости - живая беседа. Центр тяжести общения он перенес с публичных софистических споров, в которых искусный учитель готов победить своего неискушенного, невежественного ученика, на уровень беседы равноправных, ищущих вместе с великим мудрецом истину лиц. Положив в основу своих диалогов так называемую майевтику, Сократ фактически возвел спор в искусство, которым он мастерски владел и пытался передать его своим ученикам.

Платон делает следующий шаг в развитии диалога и переводит его во внутренний план: беседа замыкается на индивиде, который общается с самим собой. Аристотель же фактически преобразует платоновский диалог в монолог, переводя его в письменно фиксируемую речь. Тем самым возникают новые формы общения между учеными, характерным из которых для аристотелевской эпохи был жанр философско-научной литературы - трактат. Встречающийся еще в Ликее Аристотеля диалог также трансформируется из беседы и полемики равноправных участников в назидательную беседу учителя

¹ Поварнин С.И. Спор. О теории и практике спора // Цит. по: Роль дискуссий в развитии естествознания. - С. 8.

и ученика, что свидетельствует о том, что в этой диалоговой форме общения центр смещается в сторону монолога.

В эпоху позднего эллинизма диалог полностью исчезает как форма коммуникации между учеными и жанр литературы. Вместо него используется псевдодиалог, где важен не обмен мыслями, а демонстрация своей эрудиции.

В Средние века, как известно, споры не велись, в эту эпоху была выработана специфическая форма общения и обучения - диспут как ритуализированная форма общения, которая осуществляется по строгим правилам и ставит своей основной задачей точное толкование текстов. При этом каждая из спорящих сторон претендовала на подлинность и достоверность интерпретации и была убеждена в существовании одной-единственной истины, а спор фактически порождается неадекватностью восприятия канонических текстов. Всякое несогласие и отклонение от этой единой истины, вся палитра мнений воспринимаются как ересь.

Диспут как средневековая форма организации учебного процесса носит назидательный характер: учитель как транслятор божественных истин, подобно дельфийскому оракулу, изрекает их, а дело ученика принимать их на веру, не вступая в спор с учителем. Споры если и допускались, то лишь по схеме: «ученик-ученик» или «учи- тель-учитель».

Эпоха Ренессанса, которая сознательно противопоставляла себя средневековью и ставила перед собой цель порвать всякие узы с ним, искоренить целиком и полностью его дух, возрождает античный диалог: живой диалог, живое общение. Основное острие своей критики деятели Возрождения направили против схоластики вообще и средневекового диспута в частности.

Ренессансный диалог является весьма специфическим, поскольку истина в нем предстает, так же как и у Сократа, не как итог, а в самой диалектике спора, она не отождествляется с позицией участников диалога. Этим создается простор для живой мысли, заключающей в себе разноголосицу равноправных и равнозначных мнений, каждое из которых несет в себе момент истины. Все это создает ощущение открытости диалога, его незавершенности. Именно ренессансный диалог воплотил в себе дух творческих исканий, живой обмен мнениями, дружескую полемику. В такой его практике отразилась борьба за свободу дискуссий, против авторитарного единомыслия, насаждаемого церковью.

Вместе с тем следует отметить, что не все деятели Возрождения отстаивали диалог в качестве универсальной формы общения. Так, Ф. Петрарка, Л. да Винчи утверждали необходимость для научной работы уединения. Истинная наука, основанная на опыте, предполагает уединенное размышление. Фр. Бэкон, который в какой-то мере примыкает к позднему Возрождению, также отвергает споры, полагая, что «люди обычно склонны вообще отвергать истину из-за тех споров, которые ведутся вокруг нее, и считают, что все те, кто никогда не может договориться друг с другом, просто заблуждаются. И когда люди видят, как ученые сражаются друг с другом из-за вещей, не имеющих никакого значения, они сразу же вспоминают слова Дионисия, сицилийского тирана: "Это болтовня стариков, которым делать нечего"»¹.

Это сложившееся в период зарождения эмпирической науки отношение позднего Ренессанса к диспутам и спорам стало определяющим и для новоевропейской, т.е. классической науки. Хотя классическое естествознание предоставило историкам науки множество примеров того, как оно утверждалось на этапе своего становления в постоянных спорах и полемике с последователями аристотелевской физики, а позже протекало в известных спорах и полемике между картезианцами и ньютонианцами (вспомнить хотя бы знаменитую полемику между И. Ньютоном и Р. Гуком, или Г. Лейбницем и ньютонианцем Кларком по вопросу о пространстве и времени), но в целом сам факт существования дискуссий оценивался негативно, ибо это явление, неадекватное истинному духу научности.

Психологическое неприятие дискуссий в науке, отказ от них как способа научных изысканий объясняется рядом причин, важнейшей среди которых является сформировавшийся в рамках классической культуры идеал научности. Суть его исчерпывается эмпирическим и экспериментальным характером научного знания. Именно опыт и эксперимент есть лучший судья и гарант истины. Истина достигается не в спорах, а только экспериментальным путем.

Хотя классическая наука не отрицала необходимость полемики, ссылок на работы предшественников и представителей иных точек зрения, но это лишь предварительные стадии научной работы. В сам же процесс научного исследования споры и дискуссии не могут и не должны включаться. А если они порой и имеют место в науке, то это всего лишь свидетельство несовершенства научного знания.

¹ Бэкон Фр. Сочинения в 2 т. Т. 1. - М.: Мысль, 1977. - С. 108.

Формулируя общую позицию классической науки в отношении споров и дискуссий, отечественный методолог и историк науки А.П. Огурцов лаконично выразил ее так: «Истина не рождается, а умирает в спорах. Истина говорит сама за себя и не нуждается в шумных баталиях»¹. Истина рождается в тиши научных кабинетов, уединенном размышлении, в тщательном собирании фактов и экспериментальной работе.

Наиболее полно эту точку зрения выразил И. Кант, который считал, что в сфере чистого разума исключается всякая возможность ведения споров, ибо в противном случае разум как «высшее судилище для [решения] всех споров, вынужден вступать в спор с самим собой»². В сфере чистого разума полемика недопустима и невозможна, так как всем утверждениям чистого разума, выходящим за пределы условий всякого возможного опыта, нельзя найти никакого подтверждения истины.

Споры если и возможны, то только в сфере чистой теологии и чистой психологии. Но споры здесь есть просто детская забава, поскольку в этих областях не соблюдаются нормы научно-теоретического знания. Возникающие же в сфере теоретического мышления споры, которые, по сути, являются квазиспорами, коренятся в притязаниях разума, воспаряющего за пределы опыта. О попытке разума выйти за собственные пределы, т.е. за пределы опыта, как раз и «сигнализируют» его антиномии. Но даже здесь спорным оказывается не предмет, а тон, когда говорят уже не языком знания, а языком твердой веры.

Отрицание в классическую эпоху роли споров и дискуссий в развитии науки во многом объясняется сложившимся здесь идеалом научности, в соответствии с которым ученый дистанцировался, насколько это было возможно, от объекта, т.е. между объектом и субъектом познания пролегла непреодолимая пропасть. Полный разрыв связи между объектом и субъектом должен был обеспечить возможность достижения максимально объективной истины, исключающей по определению какие-либо сомнения в ней, а стало быть, споры и дискуссии.

Ситуация коренным образом изменилась в конце XIX в. в связи с кризисом естествознания, который, как известно, был связан в первую очередь с кризисом методологического мышления естествоиспытателей, не отвечавшего запросам науки. Осмысление этой

¹ Огурцов А.П. Указ. соч. - С. 73.

² Кант И. Критика чистого разума. Т. 3. - М., 1994. - С. 545.

«кризисной ситуации в науке» привело к коренному пересмотру классической методологической парадигмы, и прежде всего классических гносеологических представлений об отношении объекта и субъекта. В соответствии с новой методологической установкой утверждалось не только взаимодействие объекта и субъекта познания, но и включенность последнего в социокультурный и жизненный контексты, что открыло путь к субъективизму в познании, а тем самым и разнообразию равноправных и равнозначных мнений и позиций по тому или иному вопросу.

Субъективизм в науке в полной мере проявился при обсуждении оснований математики, когда стало ясно, что для решения этого вопроса возможно построение различных теоретических систем с разными основаниями. Та же самая картина наблюдалась в релятивистской и квантовой физике, в неевклидовых геометриях. Эта полисистемность теоретического знания нашла свое выражение в таких ключевых методологических принципах современной науки, как неопределенность, дополнительность, соответствие, равноправность и др.

В целом сложившаяся в естествознании на рубеже XIX-XX вв. ситуация поставила на повестку дня вопрос о намеренной организации научных дискуссий. Были найдены новые формы коллективного общения в науке - международные конгрессы, симпозиумы, конференции.

Как показывает осуществленный выше исторический экскурс, дискуссии оказывают заметное влияние на развитие научного знания. Аргументированный спор, взаимная критика, прямое столкновение позиций - это локомотив научного знания. Со всей очевидностью движущая сила дискуссий обнаруживается в периоды радикального преобразования научного знания. Весьма показательна в этом отношении первая четверть XX в. в физике, когда на смену классической науке пришла неклассическая. Начавшиеся в этой области научного знания дискуссии в связи с формулировкой Максвеллом теории электромагнитного поля привели в дальнейшем к специальной теории относительности, преобразовавшей фактически весь облик физики, ее картину мира и стиль мышления, что стало основанием для того, чтобы говорить о возникновении нового типа физики - релятивистской физики. Последняя, в свою очередь, в связи с развернувшимися дискуссиями о природе света открыла путь в мир микрообъектов. Этим было положено начало новой физики - квантовой физики,

которая вместе с релятивистской физикой привела к созданию релятивистской космологии.

Итак, дискуссии - катализатор научного прогресса. В историческом развитии им предшествуют, как было показано выше, диалог и споры. Наипервейшей формой общения выступает диалог, который облекается в слово. Слово - диалогично, ибо зависит не только от отнесенности к предмету, но и от суждений об этом предмете, принадлежащих участникам общения.

Диалог приобретает характер спора, когда обосновывается правота собственной позиции и доказывается ошибочность другого мнения. Из спора же вырастает дискуссия. Но не всякий спор приобретает характер дискуссии. Ее непременное условие - реальное взаимодействие конкретных лиц. Научная дискуссия возникает тогда, когда знание, которым обмениваются участники, начинает различаться по своей ценности. По отношению к предмету исследования ценностью является истинность знания. Наиболее резкое падение ценности одних идей и возрастание ценности других наблюдается в периоды преобразования категориальных структур. Именно развивающийся категориальный и понятийный аппарат выступает той точкой отсчета, с которой определяется «сдвиг», производимый дискуссией в арсенале научного знания. Как правило, расхождения во мнениях и причины идейных конфликтов не лежат на поверхности, они глубоко скрыты, коренятся на категориальном уровне.

С логической точки зрения цель дискуссии - достижение единогласия участвующих в ней лиц в отношении к дискутируемому тезису. Если единогласие достигнуто, дискуссия оканчивается, так как начинает вырождаться, становясь утомительным спором о пунктах, которые не имеют принципиального значения.

Однако, как свидетельствует история науки, большинство дискуссий заканчивались вовсе не потому, что было достигнуто единогласие: ни одна из сторон не признавала себя побежденной, переубежденной. Каждая из сторон продолжала отстаивать дорогие для нее идеи.

Поскольку цель всякой подлинной научной дискуссии - установление истины, то обычно в ходе нее наряду с аргументами и контраргументами широко привлекается эмпирический материал, подтверждающий или, напротив, опровергающий аргументы и контраргументы противоположных сторон. Несмотря на это внешнее структурное сходство дискуссий, все же они с точек зрения

содержательной, предметной разнятся между собой. Отечественный методолог и историк науки Б.М. Кедров, проанализировав наиболее известные в истории науки дискуссии, предложил их классификацию в зависимости от того, какие именно стороны действительности (объекта) обсуждаются в ходе дискуссии и каков достигаемый при этом конкретный результат. Все научные дискуссии он разделил на несколько основных типов, расположив их в порядке усложнения¹.

I тип - дискуссии на уточнение знания. Здесь спорящие стороны представлены сторонниками:

1. Незавершенной еще гипотезы или теории;

2. Ее критиками и противниками. Критики находят действительно слабые места в новых, но еще недостаточно разработанных положениях, заставляя этим защитников новых идей устранить их слабые места и развить первоначально неточную еще гипотезу в подлинно научную теорию. Итог таких дискуссий - выработка уточненных представлений. Примером этого типа может служить дискуссия на рубеже XVIII-XIX вв. между французской школой химиков во главе с К.Л. Бертолле (1748-1822) и английским физиком Дж. Дальтоном (1766-1844) о причине испарения воды в атмосфере.

II тип - дискуссии между общим и частным, законом и фактом. Спорящие стороны:

1. Защитники общего закона природы, обобщившего собой множество фактов;

2. Противники этого закона, опирающегося на отдельный изолированный факт, якобы противоречащий данному закону и опровергающий его. Итог дискуссии - указанный факт перестает быть изолированным и охватывается тем же законом, включаясь в общую совокупность фактов. В ходе дискуссии происходит расширение понимания и формулировки самого закона. В качестве примеров можно привести дискуссии в физике вокруг всеобщности закона сохранения энергии, а также дискуссии между сторонниками открытия Д.И. Менделеевым периодического закона и химиками старой (доменделеевской) школы.

III тип - дискуссии вокруг прогрессивного против регрессивного. Участники дискуссий:

1. Защитники новых передовых идей;

См.: Кедров Б.М. Объективная основа научных дискуссий // Роль дискуссии в развитии естествознания. - С. 39-52.

2. Их противники, отстаивающие отсталые, реакционные идеи, ложные в своей основе. Характерными примерами такого типа дискуссий может быть развернувшаяся в конце XVIII - начале XIX в. дискуссия между сторонниками атомизма и его противниками. Аналогичная дискуссия возникла между основателем энергетизма В. Оствальдом, отвергавшим атомно-молекулярное учение, и защитниками этого учения. Новые открытия в физике и химии подтвердили истинность атомизма и ошибочность энергетизма. Итогом дискуссии стало признание Оствальдом своего поражения. Подобная же дискуссия имела место во второй половине XIX - начале XX в. между дарвинистами и антидарвинистами в биологии.

IV тип - дискуссии за подлинную научность против лженоваторства. Спорящие стороны:

1. Защитники подлинной науки;

2. Их противники, прикрывающиеся словесными заявлениями о новизне и прогрессивности своих воззрений, а в действительности отходящие от подлинной научности или впадающие в явную лженаучность. Самой известной дискуссией этого типа была дискуссия между школой Т.Д. Лысенко (1898-1976), отстаивавшей ложные или давно устаревшие воззрения ламаркистского характера, с одной стороны, и школой генетиков во главе с Н.И. Вавиловым (1887-1943), отстаивавшей подлинную научность, - с другой.

V тип - дискуссии за полноту и новизну знания. Спорящие стороны:

1. Защитники новых, более широких и всеобъемлющих представлений;

2. Сторонники более узких, ставших классическими представлений. Первоначально защитники нового могут выступать с позиций полного отвержения классики, но в ходе дискуссии обнаруживается наличие преемственности между новым и старым знанием, что как раз и фиксируется в таком важном методологическом принципе, как принцип соответствия. В качестве примера этого типа можно привести дискуссии между сторонниками А. Эйнштейна, отстаивавшими новые взгляды на пространство и время, и сторонниками ньютоновой механики. Сначала казалось, что обе механики - релятивистская и классическая - несовместимы, исключают друг друга, но в дальнейшем было установлено согласно принципу соответс-

твия, что ньютонову механику можно рассматривать как частный случай неклассической механики.

VI тип - дискуссии за одну из двух крайностей. Спорящие стороны:

1. Защитники одной крайней позиции;

2. Защитники другой крайней позиции. Для той и другой позиций характерно то, что они отражают абстрактно одну из сторон объекта в ее полном противопоставлении другой его стороне. При отстаивании таких абстрактно понятых и противопоставленных друг другу противоположностей по принципу «либо-либо» ни одна из спорящих сторон не может одержать окончательной победы. Но в силу особого для каждого случая характера изучаемого объекта одна какая-либо из его противоположных сторон выдвигается на передний план и ее отстаивание на данном историческом этапе оказывается логически более оправданным и необходимым с точки зрения дальнейшего развития науки. Поэтому промежуточный итог таких дискуссий - временная победа одной из спорящих сторон. Однако в конечном счете результат такого типа дискуссий оказывается совершенно иной, не обнаруживая при этом преимущества ни той, ни другой позиции. Характерным примером такого типа дискуссий в истории науки служат широко известные споры о природе света между И. Ньютоном, отстаивавшим корпускулярную позицию, и Хр. Гюйгенсом - волновую.

VII тип - дискуссии за преодоление крайностей. Спорящие стороны те же, что и в предыдущем случае. Но здесь дискуссия уже не останавливается на промежуточном итоге, а доводится до конца, до своего логического завершения. Это находит свое выражение в том, что в ходе дискуссии рождается новая, синтетическая теория, свободная от искажений и односторонностей в позициях обеих споривших между собой сторон и конструирующая объект не абстрактно, а конкретно по принципу «и - и». При этом речь идет не о примирении между спорящими сторонами, не об эклектическом соединении их взглядов, а о коренном их пересмотре с принципиально новой позиции. Наиболее известным примером таких дискуссий были снова начавшиеся еще в XVII в. споры о природе света, которые окончательно завершились только в первой половине XX в. формулировкой принципа квантово-волнового дуализма. Согласно ему, природа света двойственна: он ведет себя и как волна, и как корпускула.

Подводя общий итог анализа научных дискуссий, следует подчеркнуть, что они ориентированы на поиск истины, основаны на доказательствах и опровержениях, подчинены соответствующим нормативным требованиям, а именно осуществляются по определенным правилам, допускают лишь явно сформулированные, рациональные доводы, строятся на основе общепринятых ценностей и норм, апелляция к которым позволяет обнаружить нарушение правил и признать доводы оппонентов. Безусловно, требование разрешать теоретические разногласия посредством критической дискуссии накладывает определенные ограничения на использование приемов ведения дискуссий, в частности, оно исключает влияние эмоционально-личностных факторов, софистические ухищрения, применение средств психологического воздействия и социального давления на оппонентов.

Взятые в этом нормативном аспекте дискуссии включаются в общий ценностно-нормативный контекст науки. Наряду с ними немаловажную роль в разрешении теоретических разногласий играет рациональная аргументация, которая осуществляется по определенным правилам и нормам. Среди них следует выделить такие нормативные принципы и методологические регулятивы построения научных теорий, как непротиворечивость, логическая согласованность, эмпирическая проверяемость, простота и т.п. В условиях теоретических разногласий, дискуссий эти методологические критерии играют ключевую роль, так как они «служат тем основанием, которое делает возможным формулирование критических аргументов и контраргументов, несмотря на то, что конкурирующие стороны исходят из различных теоретических принципов»¹. Так, методологический принцип эмпирической проверяемости исключает из процесса научных дискуссий утверждения и концепции, не допускающие прямой или опосредованной опытной проверки. Если оппонент стремится отстаивать утверждения, принципиальная опытная непроверяемость которых доказана, то тем самым он нарушает нормы ведения научной дискуссии, его доводы могут быть расценены не как рациональные аргументы, а как приемы «техники убеждения».

Использование методологических критериев в качестве оснований научной критики широко распространено в исследовательской практике. В зависимости от конкретной ситуации критические

Окладной В.А. Возникновение и соперничество научных теорий. - Свердловск: Изд-во Уральского ун-та, 1990. - С. 203.

аргументы спорящих сторон строятся путем выявления логических противоречий, апелляции к необъясняемым критикуемой теорией фактам, неэффективности ее практического применения и т.п.

Правда, справедливости ради следует отметить, что в реальной истории науки теоретические разногласия не всегда преодолевались посредством рациональной аргументации. Так, известный английский социолог науки М. Малкей собрал и описал множество фактов «небезупречного поведения ученых», когда на итог научных дискуссий влияли не аргументы, приверженность ученых каким-либо методологическим и этическим нормам, а интеллектуальные и технические предпочтения спорящих сторон, сила их апелляции к научному авторитету. Ту же самую позицию по этому вопросу занял известный специалист по истории и методологии науки П. Фейерабенд, в методологической парадигме которого ключевым было правило: «все дозволено». На конкретных примерах из истории науки, в частности на примере методов борьбы Галилея с его противниками, Фейерабенд показал, что новые теории прокладывают себе дорогу с помощью не только рациональной аргументации, но также хитроумных уловок, риторики и пропаганды. По его мнению, в борьбе научных теорий огромное значение имеют политическое влияние, престиж, возраст и полемическое мастерство, ибо всегда есть факты, противоречащие теории. Чтобы принять теорию, нужно «отвернуться» от этих фактов. Именно так, с точки зрения Фейерабенда, поступали Галилей (при разработке механики), Ньютон (в теории цвета) и Эйнштейн (в общей теории относительности).

10.3.3. Научные революции: предпосылки, последствия, механизмы и типы

Кроме критических дискуссий и рациональной аргументации как определенных механизмов утверждения нового знания в науке, ключевую роль в ее развитии играют научные революции.

По вопросу о научных революциях в литературе существует ряд точек зрения, весьма отличающихся друг от друга. Историки и методологи выделяют следующие точки зрения.

1. Кумулятивистская (континуистская) позиция, согласно которой процесс развития знания носит непрерывный характер, его основная черта - преемственность. Виднейший представитель этого направления - французский историк П. Дюгем, благо-

даря трудам которого создалось впечатление полной непрерывности в истории науки. Фактически кумулятивистское направление отрицает научные революции.

2. Точка зрения (восходящая к Фр. Бэкону), согласно которой в науке была одна-единственная революция - революция против невежества и схоластики. Строго говоря, она произошла не в самой науке, а представляла собой ее бунт против невежества.

3. Дисконтинуистская точка зрения, в соответствии с которой считается, что научная революция как факт и выражение определенной закономерности развития науки представляет собой неразрывное единство непрерывности процесса научного развития и «скачков», знаменующих завершение одного этапа в развитии науки и вступление в новую фазу ее истории. Среди дисконтинуистов можно назвать Т. Куна и К. Поппера. Для последнего история науки - непрерывная цепь революций¹.

К этим трем выделенным Н.И. Родным позициям можно добавить еще две.

4. Антикумулятивистско-интерналистская позиция, наиболее последовательно отстаиваемая А. Койре. Согласно ему, история науки представляет собой решительную и радикальную «мутацию мысли», осуществляемую имманентно в силу самой природы научного знания, т.е. присущую имманентно самой науке.

5. Антикумулятивистско-экстерналистская позиция, согласно которой революционный, прерывистый, скачкообразный характер развития научного знания обусловлен воздействием внешних факторов, а именно социальными, культурно-историческими, техническими, психологическими и т.п. Этой точки зрения придерживаются такие известные экстерналисты, как Дж. Бернал, Р. Мертон, Э. Цильзель, Дж. Нидам и др.

Возможно, все перечисленные выше точки зрения являются крайне односторонними и упрощенными в понимании природы и сущности научных революций. На самом же деле научные революции - это весьма сложный и многогранный феномен, суть которого может быть раскрыта лишь в том случае, если его исследовать в широком

¹ См.: Родный Н.И. Проблема научной революции в концепции развития науки Т. Куна // Концепции науки в буржуазной философии и социологии (Вторая половина XIX-XX в.). - М.: Наука, 1973. - С. 42.

культурном и методологическом контексте. Рассматриваемые в этой плоскости научные революции представляют собой особые этапы в развитии науки, связанные с перестройкой ее оснований, прежде всего мировоззренческих и методологических, крушением научных традиций, «переломами», кризисами, сменами «понятийной сетки», радикальными преобразованиями картины мира и стиля научного мышления.

Анализ «переломных» фаз в истории науки показывает, что не всякая смена научной теории, не все открытия ведут к научной революции. Более того, хотя некоторым научным революциям предшествовали великие открытия в науке, тем не менее последние не являются их обязательным, необходимым элементом. В то же время основные компоненты всякой научной революции - смена научных теорий, создание новой фундаментальной концепции. Однако новая теория изменяет представления об определенном сравнительно узком круге явлений, но не оказывает ощутимого воздействия на преобразование стиля научного мышления, не ведет к трансформации логического строя всей науки. Значит, научная революция происходит тогда, когда коренным образом изменяется логический строй науки, стиль мышления. Из этого следует, что научная революция - явление чрезвычайно редкое, что и подтверждает история науки. Правда, с такого рода выводом едва ли бы согласился К. Поппер, который считал, что развитие науки характеризуется серией наступающих друг за другом революций, т.е. научные революции носят перманентный характер. С его точки зрения, «революция в науке - не исключительное и чрезвычайное событие, а относительно рядовое явление, основное содержанием которого - смена научных теорий»¹.

Для того чтобы раскрыть природу и сущность этого феномена, необходимо исследовать предпосылки, последствия и механизмы научной революции. Разумеется, научная революция - «это всегда коренная ломка старых понятий и представлений, скачок, связанный с достаточно резким их изменением»². Но каждый такой скачок обязательно подготовлен предшествующим развитием науки, имеет свои предпосылки.

¹ Родный Н.И. Очерки по истории и методологии естествознания. - М.: Наука, 1975. - С. 207.

² Томильчик Л.М., Федоров Ф.И. Предпосылки и механизмы научной революции // Научные революции в динамике культуры. - Мн.: Изд-во «Университетское», 1987. - С. 152.

В сложном комплексе предпосылок научной революции методологи науки выделяют развитие методов. В поисках решений поставленных задач исследователю порой приходится искать и создавать новые, нестандартные методы, которые вначале используются для решения традиционных задач. Оправданием нового метода служит то, что он содержит явно или неявно новое видение объекта, позволяет взглянуть на уже известную предметную область под иным углом зрения. В свою очередь такое новое видение расширяет область исследуемых явлений и служит предпосылкой для перехода к изучению новых типов объектов, освоение которых связано с коренной перестройкой фундаментальных понятий и принципов науки.

Как уже отмечалось выше, научные революции связаны прежде всего с перестройкой оснований науки вследствие обнаружения фактов, порожденных новыми объектами, привлекаемыми наукой в процессе решения теоретических задач, и которые не могут быть объяснены с позиций сложившейся картины мира. Это обстоятельство создает проблемную ситуацию в науке, для разрешения которой требуется пересмотреть прежние представления, противоречащие знаниям о новых объектах.

Как свидетельствует история науки, чтобы как-то сохранить старую картину мира, ученые иногда прибегают к так называемым ad hoc положениям (постулатам, гипотезам) как своеобразным подпоркам, которые должны удержать от разрушения старое здание науки. Правда, сам факт наличия такого рода подпорок свидетельствует о несовершенстве теоретического знания и противоречит идеалу внутреннего совершенства теории. Некоторые же ученые, например А. Эйнштейн, не могли смириться с такого рода подпорками, а потому пытались разрушить старые основания и возвести новое здание науки на новом фундаменте. Безусловно, такая радикальная перестройка вела с необходимостью к построению новой научной картины мира, формированию нового стиля мышления, к изменению логического строя науки, а они, в свою очередь, предполагают преобразование философских оснований науки. Последнее всегда сопряжено с перестройкой исследовательской стратегии и философско-методологических установок. Все эти вместе взятые трансформации в науке и есть собственно научная революция.

Следует заметить, что перестройка оснований науки по масштабу своего воздействия на «тело» науки может быть разной. В зависимос-

ти от степени этого преобразующего воздействия принято выделять несколько типов научных революций:

- глобальные научные революции, основным характерным признаком которых является изменение типа научной рациональности;

- междисциплинарные научные революции, характеризующиеся преобразованием основ отдельных фундаментальных наук, но оно в данном случае не влечет за собой формирование новой картины мира;

- «микрореволюции», связанные с созданием новых теорий в различных областях наук.

Глобальная научная революция характеризуется следующими чертами. Во-первых, несет с собой формирование новой картины мира; во-вторых, утверждает новый логический строй науки (новые способы понимания и объяснения). Определяющим критерием глобальной научной революции можно считать быструю перестройку одновременно идеалов и норм научного познания и научной картины мира, а главным ее результатом - формирование нового стиля научного мышления. Кроме того, одна из главных черт глобальной научной революции, которая, как правило, происходит вначале в одной из фундаментальных наук, превращающейся в лидера науки, - это ее тенденция к экспансии. Возникнув в рамках одной науки, она со временем захватывает другие науки.

В истории науки, в частности естествознания, В.С. Степин выделяет четыре глобальные научные революции¹. Первой была научная революция, начавшаяся в XVI в. в космологии и завершившаяся в XVII в. становлением классического естествознания, а именно классической механики, которая соединила в себе небесную и земную механики на основе единообразия законов природы, в частности закона всемирного тяготения.

Вторая глобальная революция имела место в конце XVIII - первой половине XIX в. Она ознаменовала переход естествознания к новому состоянию, - «дисциплинарно организованной науке» (В.С. Степин) - характеризующемуся крахом общенаучного статуса механистической картины мира и формированием в биологии, химии и других сферах научного знания специфических картин мира. Так,

¹ Подробнее об этом см.: Степин В.С. Теоретическое знание. - М.: ПрогрессТрадиция, 2003. - С. 619-632; он же: Философия науки. Общие проблемы. - М.: Гардарики, 2006. - С. 315-325.

в биологии господствуют идеалы эволюционного объяснения, в то время как в физике продолжает сохраняться идеал механистического объяснения.

Если первая и вторая глобальные научные революции протекали в рамках классической науки, то третья связана с преобразованием классического стиля мышления и становлением неклассической науки. Начавшая на рубеже XIX-XX вв. череда научных открытий в физике окончательно подорвала основания классической, по сути механистической, методологии и привела к перестройке исследовательских стратегий и оснований науки. Крах классической физической картины мира и механистического стиля мышления вызвал цепную реакцию революционных преобразований и в других сферах научного знания: в космологии, где на основе релятивистской теории были предложены различные модели нестационарной, эволюционирующей Вселенной, ознаменовавшие собой становление релятивистской космологии и астрофизики; в химии, в рамках которой благодаря квантовой теории родилась квантовая химия; в биологии, революционный характер которой выразился в становлении генетики. Можно без всякого преувеличения сказать, что этот мощный интеллектуальный прорыв, получивший свой первый толчок в последние десятилетия XIX в. в физике, со временем захватил практически все сферы фундаментальной науки. Разрушительный и одновременно конструктивный, преобразующий его характер ощущался в современной науке почти четверть века. Кульминацией этой революции было создание квантовой механики. В этом случае научная революция представляла собой серию скачков, разделенных относительно небольшими промежутками времени.

И, наконец, в последней трети прошлого столетия основания науки претерпели такие существенные, коренные изменения, что историки и методологи характеризуют их как четвертую глобальную научную революцию, основным результатом которой стало рождение постнеклассической науки. Сущностная особенность последней - ее междисциплинарный, комплексный и проблемно-ориентированный характер, единство теоретических и экспериментальных исследований, фундаментальных и прикладных знаний. Принципиальное отличие постнеклассической науки от предшествующих культурно-исторических типов обнаруживается с точки зрения ее объектной области. Объекты современных междисциплинарных исследований - открытые, саморазвивающиеся, саморегулирующиеся,

неравновесные системы, попытка постичь которые способствовала формированию некоторой синтетической, целостной картины мира на основе принципов эволюционизма и историзма. Характерным примером постнеклассического типа науки служит модная ныне наука - синергетика.

Поскольку каждая из описанных выше глобальных научных революций сопряжена с перестройкой оснований науки, стратегий научного поиска, идеалов и норм научного исследования, изменение которых сопровождается сменой типов научной рациональности, то историческое развитие науки с XVII в. до ее постнеклассического этапа можно характеризовать как последовательно сменяющие друг друга исторические типы научной рациональности. Этапу классического естествознания в двух его состояниях - собственно классическом и дисциплинарно-организованном - соответствует классический тип научной рациональности, неклассической науке - неклассический тип научной рациональности и постнеклассической науке - постнеклассический тип научной рациональности.

Междисциплинарные научные революции возможны «благодаря междисциплинарным взаимодействиям, основанным на «парадигмальных прививках» - переносе представлений специальной научной картины мира, а также идеалов и норм исследования из одной научной дисциплины в другую»¹. Такого рода «парадигмальные трансплантации», по мнению В.С. Степина, способны вызвать перестройку оснований науки. Хорошей иллюстрацией данного типа научных революций может быть история физики. Именно в физике как первой теоретически оформленной области научного знания сформировалась механистическая картина мира, которая со временем приобрела статус универсальной научной онтологии, функционируя в классическую эпоху и как естественнонаучная, и как общенаучная и, без всякого преувеличения, как философская картина мира. Имея в своей основе философские установки механицизма, механистическая картина мира задавала ориентиры не только для физики, но и для других областей научного знания, в частности для химии и биологии. В области химии характерным примером в этом отношении может служить Р. Бойль, который во второй половине XVII в. стремился осуществить трансляцию в химию принципов и образцов объяснения, сформировавшихся в механике. Аналогичный пример можно найти и в биологии, например, исследования Ламарка,

¹ Степин В.С. Теоретическое знание. - М.: Прогресс-Традиция, 2003. - С. 578.

в которых для объяснения причин развития организмов он использовал принципы, заимствованные из механики.

Микрореволюции связаны с коренной перестройкой «содержания не всех, а лишь одного или нескольких блоков картины исследуемой реальности»¹. Примером такого типа революции можно считать появление электромагнитной картины мира, ставшей методологическим основанием электродинамики Максвелла. Микрореволюции, которые, как правило, начинаются в одном из разделов нелидирующей науки, со временем могут привести к революционным преобразованиям, захватывающим в конечном счете все естествознание и его методологические и философские основания. Ярким примером служит дарвиновская революция в биологии. Она началась в одном из разделов биологической науки, отнюдь не ведущем в системе знаний о живом в середине XIX в., и довольно быстро привела к пересмотру методологических оснований биологии, а в дальнейшем и к перестройке всей научной картины мира, прежде всего одного из основных ее блоков - концепции эволюции природы.

В отечественной историко-научной и методологической литературе содержатся и иные подходы к типологизации научных революций. В отличие от типологизации В.С. Степина, осуществленной в широкой социокультурной плоскости, другой отечественный исследователь М.А. Розов выделяет несколько типов научных революций в более узком, эпистемологическом контексте, связывая их с теоретическими и методологическими новациями. В частности, он рассматривает три вида научных революций, которые обусловлены:

1. Построением новых фундаментальных теорий;

2. Внедрением новых методов исследования;

3. Открытием новых миров².

Построение новых фундаментальных теорий рассматривается М.А. Розовым как наиболее известный тип научных революций и в этом он тесно сближается с Т. Куном и К. Поппером, которые связывали свои представления о революции со сменой теоретических концепций. Показательными в этом отношении являются научные

¹ Казютинский В.В. Революции в системе научно-познавательной деятельности // Научные революции в динамике культуры. - Мн.: Изд-во «Университетское», 1987. - С. 110.

² См.: Розов М.А. Научные революции // Философия и методология науки. - Ч. 1. - М.: SvR- Аргус, 1994. - С. 214-224.

революции Коперника и Ньютона, чьи фундаментальные теоретические концепции определяли общий облик науки в тот или иной исторический период. В этом же смысле можно говорить и о релятивистской и квантово-механической революциях, значение которых выходит далеко за пределы физики. Сродни с ними революция в биологии, произведенная Ч. Дарвиным на основе эволюционной теории, оказавшей огромное мировоззренческое и методологическое воздействие на развитие науки в целом.

Что касается второго типа научных революций, связанного с новыми методами исследования, то он по своим мировоззренческим последствиям не менее значим, так как введение новых методов способствует принципиальным сдвигам в науке и далеко идущим последствиям: смене и расширению проблемного поля, изменению стандартов научной работы, появлению новых областей знания. Характерным в этом плане примером служит изобретение микроскопа в биологии, телескопа в астрономии. В частности, применение микроскопа в биологии привело к зарождению таких фундаментальных разделов науки, как микробиология, цитология, гистология. Аналогичная ситуация наблюдалась и в астрономии, когда после первой космологической революции, связанной с использованием Галилеем телескопа, уже в наше время началась вторая астрономическая революция, превратившая астрономию из оптической во всеволновую благодаря применению радиотелескопа.

Наряду с разработкой новых методов наблюдения и экспериментирования огромное революционизирующее значение для развития современной науки имела разработка чисто теоретических методов, в частности математических. Их проникновение как в естественнонаучное, так и гуманитарное знание привело к коренной перестройке современной науки, а именно к изменению стандартов научной работы, характера проблем и самого стиля мышления.

Третий тип научной революции М.А. Розов связывает с открытием новых миров. Особенно преуспела в этом плане современная наука, которая открыла человечеству полные тайн и очарования новые миры: элементарные частицы, микроорганизмы, атомы и молекулы, электромагнитные явления, гравитация, кристаллы, другие галактики и т.д. Попытка постичь эти миры не только расширила наши общие представления о мире как таковом, но и способствовала дисциплинарной организации науки, а это, по словам Розова, дает основание считать, что «новые миры... образуют своеобразную

координатную сетку, позволяющую упорядочить и организовать огромный материал истории науки»¹.

Осуществленная выше реконструкция основных типов научных революций позволяет теперь вычленить те общие черты, которые присущи всякой революции в науке.

Во-первых, научная революция всегда есть крушение и отбрасывание ошибочных идей, которые до нее господствовали в науке. Вовторых, она быстро расширяет наши знания о мире, открывает новые неизведанные сферы бытия, которые были до этого недоступны для человека. Более того, в период научной революции уже известные нам миры видятся в ином свете, ибо, по справедливому замечанию Т. Куна, «изменение в парадигме вынуждает ученых видеть мир их исследовательских проблем в ином свете. после революции ученые имеют дело с иным миром»². В-третьих, всякая научная революция обусловливается не открытием новых фактов, новых явлений, накоплением эмпирического материала, а теми теоретическими следствиями, которые вытекают из их обобщения. Стало быть, научная революция всегда совершается в теоретической сфере: в сфере научных теорий, традиций, понятий, принципов, картин мира, методологического сознания, стилей мышления, которые подвергаются коренной ломке в ходе революционных преобразований в развитии научного знания. При этом речь идет о ломке не каких-то частных теоретических составляющих науки (объяснений, методов, законов, понятий, принципов и т.п.), а о крутой ломке картины мира, самого стиля мышления, его логического строя, философских и методологических оснований науки. В этом смысле научная революция завершается всегда переходом к новой картине мира, к новому стилю мышления, к новым методологической и теоретической парадигмам.

Итак, всякая научная революция заключается в ломке старых фундаментальных теоретических составляющих науки, которые фактически стали преградой на пути развития науки и переходе к новым, стимулирующим сразу же после завершения революции на какое-то время ускоренный темп динамики науки. Со временем это «революционное состояние» науки сходит на нет и она переходит к более спокойному, «нормальному», «эволюционному состоянию», которое длится до очередного кризиса, разрешаемого новой научной революцией.

¹ Розов М.А. Указ. соч. - С. 221.

² Кун Т. Структура научных революций. - С. 151.

Такова общая схема развития научного познания. Безусловно, она весьма упрощенная, поскольку абстрагирована от множества внутренних и внешних факторов, детерминирующих развитие науки, и отражает лишь методологическую сторону этой проблемы. Но в целом общую линию и механизм развития научного знания она воспроизводит адекватно, что и подтверждается на большом историконаучном материале. Внешне, взятая в чистом виде, она очень напоминает модель парадигмального развития науки Т. Куна, отличаясь от последней только терминологически. Но с содержательной точки зрения куновская концепция по ключевым моментам (в плане предпосылок, движущих факторов, мотивов перехода от одной парадигмы к другой) принципиально расходится с изложенной выше точкой зрения отечественных методологов и философов науки.

10.3.4. От логики обоснования к логике и методологии научного открытия

С научными революциями как одним из решающих внутренних факторов развития науки тесно связаны научные открытия. Научное открытие как движущий фактор динамики науки представляет собой исключительно сложный познавательный феномен, попытка понимания которого сродни усилиям проникнуть в сферу непознаваемого, находящегося на грани Божественного, подражаниям божественным творениям. Существует широко распространенное мнение о том, что всякое попытка понять природу научного открытия сопряжена с таким трудно поддающимися рационализации и оценке факторами, как интуиция, гений, работа бессознательного. Рассматриваемое в этой плоскости «открытие есть редкостное явление, грандиозное по своему результату и вместе с тем сугубо таинственное действо, совершающееся в неведомых глубинах гениального или на худой конец талантливого ума. Когда о ком-то говорят, что он сделал открытие, то тем самым выражают прежде всего восхищение совершенным интеллектуальным подвигом. Перед Научным Открытием стали преклоняться почти так же, как перед Божественным Откровением»¹.

Эта апелляция к иррациональным факторам побудила некоторых философов науки, в частности логических позитивистов, исключить тему научного открытия из философии науки и отнести ее к сфере психологии. И для этого как будто есть основания, если вспомнить

¹ Никитин Е.П. Открытие и обоснование. - М.: Мысль, 1988. - С. 3.

очаровательные, но сбивающие с толку анекдоты об открытиях, сделанных «случайно», с помощью «озарения»: ванна Архимеда, яблоко Ньютона, сон Менделеева и т.п.

Для истории науки такой взгляд на природу научного открытия привел к тому, что в ней надолго закрепилось убеждение в том, что историкам науки легче показать, почему возникли те или иные эпохальные открытия на соответствующем этапе развития научного знания, чем понять, как авторы подобных открытий пришли к их созданию. Осуществляя рациональную реконструкцию того или иного историко-научного фрагмента, историк науки по сути имеет дело только с готовым результатом научного открытия, при этом за скобки выносится сложный и извилистый путь, по которому ученый шел к своему открытию. В лучшем случае ученые, по выражению Г. Гельмгольца, показывают только «царственную дорогу», приведшую их к полученным результатам, и ничего не говорят о тех тропах, по которым им пришлось бродить в поисках решения научных проблем. Авторы великих научных открытий редко стремятся приоткрыть дверь в свою творческую лабораторию. В реальной истории науки лишь немногие ученые запечатлели тот сложный и извилистый, тернистый путь, по которому они шли к своим открытиям. К их числу можно отнести Коперника и Фарадея, записи и дневники которых вводят в их творческие лаборатории.

Проблема научного открытия стала предметом внимания со стороны философии науки, начиная с 60-х годов прошлого столетия, до этого к ней интерес проявляли только психологи и социологи. Основная причина такого отношения к этой проблеме заключалась в том, что господствовавшая до второй половины XX в. на Западе неопозитивистская философия науки полностью была ориентирована на контекст обоснования, т.е. на анализ формальной структуры уже существующего научного знания, при этом всецело игнорировался контекст открытия и возникновения знания. Такое противопоставление наиболее четко было выражено видным неопозитивистом Хансом Райхенбахом (1891-1953), который писал: «Акт открытия не поддается логическому анализу. Не дело логика объяснять научные открытия; все, что он может сделать, - это анализировать отношения между фактами и теорией... Я ввожу термины контекст открытия и контекст обоснования, чтобы провести такое различие. Тогда мы должны сказать, что эпистемология занимается только рассмотрением контекста обоснования. Эпистемология рассматривает скорей

логическую замену, чем реальный процесс»¹. Такая замена реального процесса научного исследования его логической реконструкцией и составляет ядро неопозитивистской философии науки.

Эта позиция Райхенбаха практически стала общепризнанной в западной философии науки в 40-50-х годах XX в. Позднее в нее были внесены некоторые, правда, весьма незначительные, изменения. В частности, если Рейхенбах связывал с контекстом открытия лишь психологию, то в дальнейшем к ней добавили социологию и историю науки. Контекст обоснования по-прежнему был делом философии науки. Другие изменения коснулись того, что контекст открытия считался связанным исключительно с эмпирическим изучением науки, а контекст обоснования - с нормативно-теоретическим. Рассматриваемые в этой плоскости, объектом открытия были происхождение, генезис и изобретение научных теорий и гипотез, а объектом обоснования - их оценка, испытание и подтверждение.

Вместе с тем следует заметить, что задолго до стандартной концепции в рамках классической философии XVII-XVII вв., когда только формировалось экспериментальное естествознание, многие философы верили в возможность создания логики, с помощью которой можно было бы делать открытия в науке. В частности, на это надеялся Фр. Бэкон, когда писал: «Наш путь открытия знаний почти уравнивает дарования и мало что оставляет их превосходству, ибо он все проводит посредством самых определенных правил и доказательств»². В целом он полагал, что его индуктивная логика представляет как раз такой инструмент для осуществления открытий в эмпирических науках. Вслед за ним ту же самую идею проводил и Р. Декарт. Формулируя свой метод в «Правилах для руководства ума», он считал непосредственной его целью делать научные открытия организованным, закономерным, методическим образом.

К позиции Бэкона и Декарта в какой-то степени примыкал и Дж. Ст. Милль, сводивший главную задачу философии науки к рассмотрению тех средств, с помощью которых мышление постигает истину. Соответственно этому в философии науки есть две части: в первой анализируются методы исследования, во второй - условия доказательства. Позитивная философия, по Миллю, должна заняться разработкой логико-гносеологической проблематики, создать логику исследования, таковой является индуктивная логика, и логику

¹ Цит. по: Логика и методология научного поиска. - М., 1986. - С. 9.

² Бэкон Фр. Сочинения в 2 т. Т. 2. - М., 1977. - С. 73.

доказательства, каковой у него выступает логика силлогистическая. Говоря языком современных философов науки, философия должна рассматриваться как исследование в «контексте открытия» и «контексте обоснования».

Но дальнейшее развитие науки показало, что с помощью правил индуктивной логики Бэкона и Милля можно устанавливать лишь простейшие эмпирические обобщения и зависимости между непосредственно наблюдаемыми свойствами явлений. Открытие же подлинно теоретических законов нельзя осуществить с помощью каких-либо заранее установленных методов и правил. Путь к таким законам лежит, с одной стороны, через догадки, предположения и гипотезы, выведение из них логических следствий и проверку их опытным путем, а с другой - творчество, интуицию и талант. Но поскольку последние не поддаются никакой формализации и алгоритмизации, то генезис новых научных идей не может быть объектом логического анализа. Поэтому задача логики и философии науки должна заключаться в исследовании логических следствий из существующих гипотез и их проверке опытным путем. Такой взгляд на логику и философию науки последовательно проводил известный философ и историк науки XIX в. Уильям Уэвелл (1794-1866), который, в частности, полагал, что научное открытие во многом зависит от удачно возникшей мысли. Проследить ее происхождение человек не может, поэтому нельзя дать никаких правил, которые бы неизбежно приводили к открытию. Иными словами, не может существовать никакой логики научного открытия.

Итак, вместо индуктивной логики, ориентирующейся на открытие новых научных истин, в философии и логике науки все настойчивее утверждалась методология, ставящая своей целью обоснование уже существующих научных идей и гипотез.

Но с крахом в 60-х годах XX в. стандартной концепции научного знания, как обычно именуют неопозитивистскую философию науки, значительно возрос интерес к реальным процессам развития науки, научного поиска и открытия, особенно после выхода в свет книги Т. Куна «Структура научных революций» (1962). В это время в западной философии науки наибольшее распространение получили две концепции: одна из них ориентируется на исследование истории развития науки, другая - на анализ процесса научного открытия. Первая нашла свое выражение в книге Т. Куна, вторая - в трудах Н.Р. Хэнсона, который одним из первых подверг критике неопозити-

вистскую гипотетико-дедуктивную модель строения научного знания. Он показал, во-первых, что эта модель дает основания для принятия гипотезы, но она не показывает, каким путем к такой гипотезе приходят; во-вторых, что научные теории не создаются путем индуктивного обобщения эмпирических данных; и, в-третьих, что научное открытие не сводится также к простой дедукции законов из умозрительных догадок. Такие догадки, интуиция должны опираться на факты, хотя сами факты служат лишь для выдвижения более или менее правдоподобных гипотез. Обычные ссылки на талант, интуицию, опыт ученого, по мнению Хэнсона, недостаточны. Безусловно, талант для науки необходим. Так, чтобы сформулировать идею ускорения или гравитации, потребовался гений Галилея и Ньютона, но это вовсе не означает, что размышления, приводящие к этим идеям, нерациональны. Процесс поиска гипотезы покоится на достаточно рациональных основаниях. «Если установление гипотез через предсказание, - отмечает в этой связи Хэнсон, - имеет свою логику, то такая же логика должна существовать при создании гипотез»¹. Выдвигая идею создания логики научных открытий, он опирался на исследования Ч. Пирса, который выделил так называемые абдуктивные умозаключения, с помощью которых на основании наиболее убедительных фактов обнаруживаются рабочие гипотезы, объясняющие явления и раскрывающие внутренний механизм их протекания. Именно абдуктивный вывод Хэнсон рассматривал как эталон логики открытия.

Опираясь на эти идеи Пирса, он попытался построить специальную логику научного открытия, которая представляет собой набор схем и принципов рассуждений, способствующих открытию новых научных гипотез и в целом тому, чтобы вести научный поиск более эффективно и целенаправленно. Открытие гипотезы (закона, теории) осуществляется путем усмотрения в явлениях некоторого образца, схемы, модели, что становится возможным благодаря тому, что нет чистых явлений, чистых эмпирических данных, они всегда «теоретически нагружены». В процессе поиска объяснительных гипотез ученый, по мнению Хэнсона, умозаключает от фактов к гипотезам. При этом сама гипотеза выступает не столько как необходимый результат логического процесса рассуждения, сколько как догадка, предположение.

Дальнейшее развитие западной философии науки шло в направлении не только осознания необходимости более углубленного

¹ Логика и методология научного поиска. - М., 1986. - С. 13.

исследования логики научного открытия, но и признания вообще неплодотворным противопоставление контекста открытия контексту обоснования. Было показано, что логика науки есть в сущности логика разработки обоснованных гипотез и все методы науки направлены именно к этой цели. Поэтому они являются одновременно и методами «открытия» и обоснования гипотез. Значит, в процессе научного исследования открытие и обоснование «идут рука об руку» (К. Гемпель).

Кроме того, следует обратить внимание еще на один сдвиг, произошедший в 70-х годах ХХ в. в западной философии науки в отношении осмысления проблемы научного открытия. После работ Хэнсона, а затем и работ Т. Куна, Дж. Пойа¹ и других ученых в философии науки окончательно утвердилась идея о том, что ее основная задача - изучать открытие и что его философский анализ не может быть ни чем иным, как логикой открытия и историко-научным анализом. Открытие понимается как конечная цель науки, а философия науки - как логика научного открытия. Ее фундаментальная проблема - проблема открытия, вопрос об обосновании же включается в эту фундаментальную проблему.

В отечественной методологической и историко-научной литературе схожую идею единства открытия и обоснования развивает Е.П. Никитин, который показал, что в определенных границах открытие и обоснование невозможно даже различить. Их сходство обнаруживается прежде всего в том, что терминами «открытие» и «обоснование» обозначается один и тот же объект - «процесс создания нового познавательного феномена»². Но они применяются для обозначения разных аспектов этого объекта, приобретая тем самым разные смыслы: термином «открытие» обозначают направленность этого процесса на достижение определенного результата, термином же «обоснование» - технологию данного процесса, а именно используемые в нем материалы, каковыми выступают основания и способы их преобразования.

Всякое открытие связано прежде всего с созданием чего-то нового, т.е. это всегда новизна - новизна объекта, результатов. В качестве объекта открытия могут выступать, во-первых, целостные образова-

Джордж Пойа (1887-1985) - венгерский, швейцарский и американский математик, автор широко известных среди математиков трудов: «Математическое открытие» (1962), «Математика и правдоподобные рассуждения» (1954). ² Никитин Е.П. Указ. соч. - С. 210.

ния (предметы), во-вторых, их отдельные характеристики, в-третьих, законы действительности. Результатами открытий могут быть открытия новых понятий, проблем, фактов, теорий.

Среди них особого внимания заслуживает открытие новых понятий, поскольку «оформление» открытия происходит только благодаря образованию понятия, а возникновение соответствующего понятия служит совершенно необходимой компонентой в «закреплении» открытия, во введении его в научный оборот. Подобное понятие представляет, по словам Н.И. Родного, «тот трамплин, логический скачок с которого приводит к образованию теории»¹. Большинство так называемых «переоткрытий» в науке связаны с тем, что «предварительное открытие» не было зафиксировано соответствующим понятием, что оно не получило в науке «имя». Более того, даже обнаружение нового факта становится открытием только в том случае, если оно сопровождается образованием нового понятия, выделяющего этот факт.

Кроме того, связь между открытием и обоснованием прослеживается и в том, что всякое научное открытие имеет основания, предпосылки, которые нетрудно выявить в историческом характере его структурированности. Ученый пытается разрешить стоящие перед ним проблемы на основании предпосылок, исторически транслируемых его научной традицией. Эти предпосылки имеют всеобъемлющий характер, поскольку они направляют и определяют все фазы научного исследования. Важность и значимость оснований, предпосылок обнаруживаются и в том, что их характеристикой, спецификой в какой-то степени задается типология научных открытий, хотя последняя, как будет показано далее, зависит от множества других факторов.

Наряду с этим ключевая роль оснований и предпосылок находит свое выражение в том, что ими определяются важнейшие характеристики результата открытия, как значимость и новизна. Результат открытия значим потому, что он не является итогом беспочвенной фантазии, а базируется на более или менее надежных и серьезных основаниях.

Что касается новизны результата, то, безусловно, важность этой характеристики в оценке научного открытия бесспорна. Вместе с тем в литературе часто дискутируется вопрос об оценке так называемо-

Родный Н.И. Очерки по истории и методологии естествознания. - М., 1975. - С. 266-267.

го феномена одновременности или, иначе, многократных открытий, приводящих к одинаковым результатам, но совершенных разными исследователями независимо друг от друга почти в одно и то же время. Одновременность открытий свидетельствует о том, что предпосылки для него созрели. Когда открытие подготовлено общим ходом развития науки, оно может быть сделано одновременно несколькими учеными. Наиболее известным примером такого рода уникального открытия считается открытие закона сохранения энергии Р Майером, Дж. Джоулем и Г. Тельмгольцем. Уникальность его состоит в том, что, вопервых, каждый из них пришел к своему открытию собственным путем и, во-вторых, оно было осуществлено учеными, которые не имели специального физического образования (Р. Майер и Г. Гельмгольц получили медицинское образование, а Дж. Джоуль увлекался экспериментальными исследованиями и изобретательством, не заканчивая никакого специального учебного заведения).

При объяснении данного феномена историки науки обычно прибегают к таким метафорам, как «зов эпохи становится слышен, а то, что слышит один человек, может услышать и другой», «открытие носится в воздухе», «когда яблоки созрели, они готовы упасть» и т.д. Более строгое объяснение данного открытия можно получить, исходя из идеи обоснования: несколько ученых могут независимо друг от друга совершить одно и то же открытие почти в одно и то же время потому, что «для него имеются основания в том массиве знаний, который накоплен к данному моменту в человеческой культуре»¹. Но едва ли можно удовлетвориться одной ссылкой на достаточные основания данного открытия, как, впрочем, и всякого другого. Не отрицая значение логики открытия, следует обратить внимание и на другой, не менее важный фактор, от которого зависит факт свершения научного открытия. Яблоки во все времена падали на голову людей, но, если верить историческому анекдоту про «ньютоново яблоко», то почему-то упав на голову именно Ньютона, оно «озарило» его. Почему же это «озарение» пронеслось мимо других голов, ощутивших на себе падение яблок?

Ясно, что хотя все открытия базируются на определенных основаниях и предпосылках, выражая тем самым наличие закономерностей в развитии науки, тем не менее для того чтобы эти основания «сработали», необходим, по выражению Е.П. Никитина, «интуитивный запал». Без роли интуиции едва ли обходится какое-либо научное

¹ Никитин Е.П. Указ. соч. - С. 124.

открытие. На определяющую роль интуиции в науке указывали выдающиеся ученые разных культурных эпох. Вот лишь некоторые высказывания на этот счет великих творцов и корифеев современной науки.

Характеризуя творческое мышление, ведущее к научным открытиям, Эйнштейн заявляет: «Подлинной ценностью является, в сущности, только интуиция»¹, ибо посредством нее осуществляется переход от эмпирии и внешнего оправдания к бесконечному в своей основе внутреннему совершенству, т.е. Логосу. Такая сенсуализация интуиции отнюдь не отрывает интуицию от мышления, а напротив, она соединяет Сенсус с Логосом. Известный французский физик-теоретик Луи де Бройль, говоря о влиянии на научное исследование индивидуальных особенностей, имеющих не совсем рациональный характер, писал: «Воображение, позволяющее нам представить себе сразу часть физического мира в виде наглядной картины, ...интуиция, неожиданно раскрывающая нам в каком-то внутреннем прозрении, не имеющем ничего общего с тяжеловесным силлогизмом. играли и повседневно играют существенную роль в создании науки». И далее: «Человеческая наука, по существу своему рациональная в своих основах и по своим методам, может осуществлять свои наиболее замечательные завоевания лишь путем опасных внезапных скачков ума, когда проявляются способности, освобожденные от тяжелых оков строгого рассуждения, которые называют воображением, интуицией, остроумием.порыв воображения и интуиции. является единственным истинным творцом»².

Даже математика как образец наивысшей строгости и рациональности в научных изысканиях не может обходиться без интуиции. «Математик, - писали Н. Бурбаки, - не работает подобно машине; мы должны особенно подчеркнуть, что в рассуждениях математика основную роль играет особая интуиция, отличная от обыденной чувственной интуиции и заключающаяся скорее в непосредственном угадывании (предшествующем всякому рассуждению) нормального положения вещей.»³. Размышляя о возникновении нового знания в науке, о ее началах и истоках, выдающийся французский математик А. Пуанкаре подчеркивал: «Для того чтобы

¹ Эйнштейн А. Физика и реальность (Сборник статей). - М.: Наука, 1965. - С. 337.

² Де Бройль Л. По тропам науки. - М.: Изд-во иностранной литературы, 1962. -

С. 293-294, 295.

³ Бурбаки Н. Очерки по истории математики. - М., 1963. - С. 253-254.

создать арифметику, как и для того чтобы создать геометрию или какую бы то ни было науку, нужно нечто другое, чем чистая логика. Для обозначения этого другого у нас нет иного слова, кроме слова "интуиция"». И далее: «Бессознательное или, как еще говорят, подсознательное «я» играет в математическом творчестве роль первостепенной важности»¹.

И хотя понятие «интуиция» весьма аморфно, что только не называют интуицией - и божественный дар, и счастливую способность мгновенно найти идею и вместе с тем нестрогий путь, могущий завести в тупик, внутреннее прозрение - тем не менее совершенно очевидно, что она не исключает рацио, логики, дискурса. «Логика и интуиция играют каждая свою необходимую роль. Обе они неизбежны. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказательства; интуиция есть орудие изобретательства»², - подчеркивал А. Пункаре. Интуиция, как и другие познавательные способности, базируется на определенных основаниях и предпосылках. Как показывают исследования историков и психологов науки, акту «озарения» предшествует огромная кропотливая предварительная работа. Так, прежде чем Менделеева озарила идея периодического закона, он упорно строил различные комбинации из карточек, на которые были нанесены данные об отдельных химических элементах, образно говоря, раскладывал свой «химический пасьянс», который служил ему в качестве модели искомой системы элементов. На это обстоятельство особое внимание обращал А. Пуанкаре, когда писал: «Эта (бессознательная. - Прим. авт.) работа возможна или по меньшей мере плодотворна лишь в том случае, если ей предшествует и за нею следует период сознательной работы. Никогда эти внезапные внушения не происходят иначе, как после нескольких дней волевых усилий, казавшихся совершенно бесплодными, так что весь пройденный путь в конце концов представлялся ложным. Но эти усилия оказываются в действительности не такими уж бесплодными, как это казалось»³.

Таким образом, как свидетельствует выдающийся математик, обусловленность научных открытий достаточными основаниями, заложенными в ресурсах культуры, и интуицией ученого ни в коей мере не исключает активную деятельность субъекта. Правда, порой

Пуанкаре А. О науке. - С. 163, 316. Там же, с. 167. Там же, с. 315.

создается впечатление, что субъект «выключен» из эвристического процесса и ученый в подобной ситуации обязан своим открытием исключительно счастливому случаю. Однако история науки показывает, что никакой случай, сколь бы счастливым он ни был, сам по себе не может привести к открытию. Этот момент тонко подметил Л. Пастер: «В области наблюдений счастливая случайность выпадает лишь на долю подготовленных умов»¹.

Таким образом, интуитивные «прозрения» и догадки, продуцирующие научные открытия, не являются результатами совершенно произвольной деятельности разума, делом счастливой случайности или необъяснимым везением. Их эффективность обусловлена целым комплексом факторов. Сколь бы парадоксальными они ни были, в итоге они должны опираться на фундамент предшествующего знания.

Итак, осуществленный выше анализ позволяет заключить, вопервых, что ни одно открытие не совершается на пустом месте. Его осуществление обусловлено множеством факторов как рационального, так и не совсем рационального характера. Определяющими среди них являются основания и предпосылки, которые коренятся в арсенале культуры, а также интуиция и долгая упорная, кропотливая работа ученого. Во-вторых, интуиция, с одной стороны, и логика, дискурс, строгий силлогизм, обоснованность - с другой, не только не исключают, но, напротив, дополняют друг друга. В-третьих, поскольку каждое открытие базируется на определенных основаниях, то можно сказать, что его процедура есть одновременно и процедура обоснования, последняя представляет собой неотъемлемую составную часть любого научного открытия, его логику.

Подобная логика может быть реконструирована посредством анализа концептуального контекста, в котором возникают гипотезы. А потому основной вопрос логики научного открытия должен быть не «Почему гипотеза подтвердилась?», а «Почему возникла именно эта гипотеза?». А это значит, что в контексте логики открытия философия науки ориентируется не на изучение завершенных идеализированных систем знания, а на реальную научную практику, на то, как ученые работают в их специфических концептуальных контекстах.

Основания, конституирующие логику научного открытия, могут быть разными по характеру и типу, от которых, в свою очередь, во многом зависит и тип научных открытий. В историко-научной и

¹ Цит. по: Никитин Е.П. Указ. соч. - С. 197.

методологической литературе рассматриваются различные классификации научных теорий, осуществленные по разным основаниям.

Так, известный физик М. Борн подразделял все научные открытия с онтологической (объектной) точки зрения на два основных вида: теоретические и эмпирические. Первые - это, по сути, создание принципиально новых теоретических схем и открытие законов, вторые же есть обнаружение новых явлений.

Эта классификация М. Борна представляется с логической точки зрения не совсем полной, всеобъемлющей, поскольку она не учитывает тот исторический факт, что в большинстве случаев в эмпирических науках имеют дело с открытиями, в которых роль оснований играют как теоретические схемы, так и эмпирические данные. Так, открытие нейтрино В. Паули базировалось, с одной стороны, на таком теоретическом основании, как закон сохранения энергии, а с другой - на эмпирическом, каковым были экспериментальные данные. Другим характерным примером может служить открытие планеты Нептун Дж. Адамсом и (независимо от него) У. Леверье. Теоретическое основание этого открытия составляла ньютоновская механика, а эмпирическое - данные наблюдений за планетой Уран, фиксировавшие возмущения в ее движении. Исходя из вышесказанного, было бы логично дополнить двухвидовую классификацию М. Борна третьим типом - смешанным.

Отечественный историк науки Н.И. Родный предложил классифицировать все научные открытия по характеру отношения их с существующими теориями на следующие группы. Первую группу открытий образуют явления, предсказанные данной теорией. Вторая группа охватывает явления, не предсказанные данной теорией, но вписывающиеся в нее или в ее более развитую форму, движение к которой значительно стимулируется этим открытием. Третья группа включает те явления, которые принципиально не могут быть предсказаны существующей теорией. Обнаружение их с необходимостью приводит к ее коренному пересмотру.

Западный историк науки А. Гаррет классифицирует научные открытия с методологической точки зрения на три основные группы:

1. Сделанные методом проб и ошибок;

2. Сделанные методом запланированного, заранее намеченного исследования;

3. Случайные.

Что касается первой группы, то можно отметить, что, действительно, в истории науки есть немало примеров того, когда значительные результаты были получены методом проб и ошибок, который на первый взгляд представляется в известной степени альтернативой исследованиям, проводимым в соответствии с определенной теорией. Сказанное, конечно, не означает, что данный метод есть блуждание в лабиринте и только счастливая случайность может привести к успеху. Метод проб и ошибок, как показал К. Поппер, так же ориентирован на применение теоретических конструкций, но уже гипотетического характера, т.е. «конструктов», не обладающих иммунитетом от ошибок. Именно этим обстоятельством определяется в методологическом срезе принципиальное различие между первой и второй группами научных открытий.

Особый интерес для историков науки представляют так называемые случайные открытия, круг их примеров достаточно устоявшийся и определенный. К ним традиционно относят такие известные открытия, как закон гидростатики Архимеда, планеты Уран В. Гершелем, ряд математических открытий, сделанных А. Пуанкаре и др.

Эти открытия столь неоднородны по своему характеру, что они, в свою очередь, также могут подразделяться на несколько видов. Так, Е.П. Никитин среди всех случайных открытий выделяет два основных вида:

1) случайные эмпирические;

2) случайные интуитивные¹. Первые характеризуются внезапным обнаружением новых объектов действительности в процессе эмпирического познания. К ним можно отнести, например, открытия В. Гершеля и независимости скорости света от движения Земли А. Майкельсоном. Особенностью вторых является мгновенное рождение новых идей, теорий в акте озарения, интуиции. Примеры такого рода открытий - открытия Архимеда, закона всемирного тяготения Ньютоном, математические открытия А. Пуанкаре.

Интуитивные открытия, интригующие своей загадочностью, всегда вызывали интерес не только у научного сообщества, но и у широкой обывательской публики. Трудность их реконструкции связана с тем, что редко кто из ученых оставил для истории науки отчеты об этих открытиях. Тем не менее были и такие среди них, в научном наследии которых можно найти подробные рассказы о случившихся с ними озарениях. Так, в работе «Наука и метод» в

¹ См.: Никитин Е.П. Указ. соч. - С. 99-102.

главе «Математическое творчество» А. Пуанкаре поделился с читателями своими подробными воспоминаниями об открытии им существования класса функций Фукса. Более того, на страницах этой же работы даны анализ и реконструкция процесса интуитивного открытия.

Основываясь на такого рода воспоминаниях ряда ученых, историки и методологи науки выявили некоторые характерные черты интуитивных открытий и определили в самом общем виде их структуру. Считается уже общепринятым, что процесс интуитивного открытия включает четыре последовательных этапа.

Первый этап - этап подготовки - характеризуется сознательной и целенаправленной работой ученого над решением определенной научной проблемы. Поэтому данный этап можно было бы назвать этапом сознательной работы.

Второй этап - этап инкубации (этап отдыха [ Пуанкаре]). Не добившись результата, ученый перестает заниматься данной проблемой и как бы даже вовсе забывает о ее существовании.

Третий этап - этап озарения. Несмотря на свое «забывание» проблемы, в один прекрасный момент в голове ученого внезапно рождается искомое решение и оно, как правило, существенно отличается от тех, которыми он оперировал на первом этапе. Второй и третий этапы по существу являются периодами бессознательной работы, поскольку проделанная на этих этапах работа осталась, по выражению Пуанкаре, «за порогом сознания».

И, наконец, четвертый этап - этап проверки и уточнения полученного результата. На этой завершающей стадии осуществляется проверка результатов, которые были получены в акте озарения, состоянии вдохновения, сопровождаемого в большинстве случаев чувством абсолютной достоверности, а также их систематизация и доказательство. Необходимость доказательства вызвана тем обстоятельством, что, как отмечает А. Пуанкаре, «подчас это чувство (чувство абсолютной достоверности. - Прим. авт.) нас обманывает»¹. Значит, интуиция может подвести ученого. Доверие к ней связано с риском впасть в заблуждение. Неудачные интуитивные находки отсеиваются последующей проверкой, а удачные - закрепляются в содержании научных открытий.

Подводя итог рассмотрению природы и сущности научных открытий как решающего внутреннего фактора развития науки,

¹ Пуанкаре А. Указ раб., С. 315.

еще раз следует отметить, что они представляют собой сложное образование, включающее в себя два основных компонента. Первый элемент имеет эпистемологическую природу и представляет собой не что иное, как рациональные основания и предпосылки, которые структурируют логику, историческую закономерность научных открытий. Он является объектом исследования философии науки. Второй можно отнести к разряду психологической составляющей научного открытия, связанной с такими индивидуальными способностями ученых, как интуиция и воображение, которые сами по себе являются «не полностью рациональными актами». Они образуют объект исследования психологии науки. Об исторической обусловленности фундаментальных научных открытий свидетельствует факт их одновременности: открытия делаются почти одновременно разными учеными. Что касается психологической составляющей, то на сегодняшний день считается уже общепризнанным факт, который многократно подтвержден историей науки, что воображение и интуиция, используемые в разумных пределах, являются необходимыми вспомогательными средствами ученых в открытии ими новых, неизведанных миров. Как справедливо заметил Луи де Бройль, индивидуальный характер этих человеческих способностей толкает ученых не идти по уже проторенному пути, принуждает их осуществлять те повороты научной мысли, которые порой кажутся странными для постороннего наблюдателя, но зато для исследователя они превращаются в увлекательное приключение¹.

10.4. ОСНОВНЫЕ МОДЕЛИ РАЗВИТИЯ НАУКИ

10.4.1. Кумулятивные модели развития науки

В историческом плане кумулятивизм берет свое начало у греков, в частности, у Аристотеля с его идеалом достоверного научного знания, но наиболее четко выражен в классической новоевропейской методологии у рационалистов Декарта, Канта, Фихте и эмпириков. Эмпирическую форму кумулятивизма развивали позитивисты: Конт, Милль, Спенсер, Мах.

Основные черты кумулятивистской модели развития научного знания:

См.: Де Бройль Л. По тропам науки. - М., 1987. - С. 295.

1. История науки - процесс накопления твердо установленных, т.е. доказанных истин;

2. Коль скоро наука есть лишь знание доказанное, то центральной проблемой классической методологии была проблема обоснования, а не генезиса научного знания. Эта проблема выступила в двух своих ипостасях: рационалистического и эмпирического фундаментализма. Предельным выражением эмпирического фундаментализма стал неопозитивизм;

3. Оборотная сторона классического фундаментализма - убеждение в том, что заблуждения должны быть напрочь выброшены из истории науки как не имеющие к ней никакого отношения;

4. Понимание сущности науки теснейшим образом связано с так называемой проблемой демаркации. Если рост науки, согласно кумулятивизму, состоит в накоплении доказанных истин, то все остальное должно быть элиминировано из «тела» науки¹.

5. Характерная черта кумулятивизма - порожденный им образ неизменной и статической истории наук;

6. Каждый последующий шаг в науке можно сделать лишь опираясь на предыдущие достижения: новое знание всегда совершеннее, лучше старого;

7. В прошлом значение имеют только те элементы научного знания, которые соответствуют современным научным теориям. Идеи и принципы, которые были отвергнуты современным состоянием науки, являются ошибочными и в истории представляют собой заблуждения, недоразумения.

Зародившись в недрах классической новоевропейской методологии рационалистического и эмпиристского толка, кумулятивизм в дальнейшем в полном объеме воплотился в позитивистской методологии и философии науки. На протяжении почти всего XIX в. он доминировал в методологическом мышлении крупных европейских ученых и философов. И лишь в последнем десятилетии XIX столетия фундамент кумулятивизма был подорван начавшимся в тот период кризисом оснований математики, ибо последняя традиционно считалась воплощением идеала абсолютной истины. Сам же кризис оснований математики, как уже отмечалось, связан с парадоксами

Вспомнить хотя бы знаменитую формулу Канта: «В любом учении о природе можно найти науки лишь столько, сколько имеется в ней математики».

теории множеств. Кроме того, крах кумулятивизма был вызван и «кризисом» в физике на рубеже XIX - XX вв.

Начавшийся в эту эпоху кризис классической новоевропейской эпистемологии достиг своей завершающей стадии в методологии логического эмпиризма, которую можно рассматривать как последнюю попытку обоснования кумулятивизма как такового.

Логический эмпиризм стал последней стадией в развитии кризиса классической эпистемологии Нового времени. Гносеологические предпосылки логического эмпиризма можно сформулировать в следующих трех положениях:

1. Всякое знание есть знание о том, что дано человеку в чувственных восприятиях;

2. То, что дано в чувственных восприятиях, можно знать с абсолютной достоверностью;

3. Все функции знания сводятся к описанию.

Наиболее полно идеи кумулятивного, поступательного, непрерывного развития науки были сформулированы О. Контом, Г. Спенсером, Э. Махом и П. Дюгемом.

Кумулятивистский взгляд Конта на механизм развития научного знания нашел свое выражение в знаменитом законе трех стадий развития человеческого духа, выражающем качественно различные этапы в непрерывной интеллектуальной эволюции человечества. Три стадии развития по Конту - теологическая (религиозная), метафизическая (философская), положительная (научная) - хотя радикально и отличаются друг от друга, но переход от одной стадии к другой является непрерывным.

Представляя собой своеобразную формулу качественных преобразований человеческих знаний, закон трех стадий содержит в себе на самом деле идею о том, что развитие науки есть всего лишь накопление все новых и новых знаний, которое не может привести к их качественным изменениям.

В контексте обсуждаемой здесь проблематики интерес представляет попытка Конта осуществить рациональную реконструкцию истории науки на основе исторического и догматического подходов к науке, которые по сути противопоставляются друг другу. «По первому методу, - отмечает Конт, - сведения излагаются последовательно, в том же порядке, в каком ум человека действительно приобрел их, ...по второму методу система идей науки представляется нам в том виде, как ее ныне мог бы усвоить

один человек, если бы. задался целью перестроить науку во всей ее совокупности»¹.

По мнению Конта, исторический подход удобнее применять при изучении более молодых наук, когда еще не накопилось слишком много исторического материала. И, наоборот, догматический метод должен быть применен к наукам, достигшим высокой степени развития, когда знания уже слились в одну общую систему и расположены в более естественном и логическом порядке.

И хотя исторический метод заслуживает в устах Конта наивысшей похвалы, все же по мере прогресса науки исторический способ рациональной реконструкции науки становится менее удобным в силу накопления длинного ряда промежуточных пунктов. В то же время догматический способ оказывается все более возможным и вместе с тем необходимым, ибо «новые понятия позволяют представить прежние открытия с более прямой точки зрения»². Стало быть, по мнению Конта, в ходе интеллектуального развития человечества исторический метод последовательно сменяется догматическим.

Однако это отделение догматического изучения науки от исторического чревато отрицательными последствиями: при таком положении остается неизвестным, каким путем были приобретены человечеством различные знания. Наиболее совершенные науки обыкновенно излагаются таким образом, что в этом изложении не содержится почти никаких следов первоначального происхождения их элементов. Чтобы избежать этого серьезного недостатка догматического метода, пользуются, как правило, мнимым историческим методом, в соответствии с которым собираются отдельные факты из истории той или иной науки. По мнению Конта, из-за этой разрозненности историко-научных фрагментов все материалы, документы по истории науки, несмотря на всю их научную ценность, оказываются сырыми, несовершенными. Между такой историей и действительной историей науки существует только внешняя связь.

На самом же деле, по Конту, реконструкция истинной истории науки предполагает прямое и всестороннее изучение истории человечества. Это единственный путь рациональной интерпретации научного открытия. Каждое научное открытие должно быть осмыслено в момент его осуществления как подлинное социальное явление, составляющее часть общего развития человечества и подчиненное

¹ Конт О. Курс положительной философии в 6 т. Т. 1. - СПб., 1900. - С. 32.

² Там же, с. 33.

законам следования. В результате такого подхода, продолжает Конт, научные открытия становятся в определенной степени доступными подлинному рациональному предвидению благодаря точной оценке предшествующего развития науки. И хотя такое предвидение не претендует на абсолютную точность, все же оно указывает на общий смысл прогресса в ближайшем будущем, позволяя тем самым избежать в какой-то мере огромных потерь интеллектуальных сил. Тем самым искусство открытия возможно подчинить определенной рациональной теории, которая могла бы направлять усилия гениальных ученых.

Таким образом, Конт считает возможной рациональную реконструкцию истории науки, имеющей непрерывный характер. Ее непрерывность складывается из ряда научных открытий, лакуны между которыми заполняются разного рода социальными событиями.

Родоначальник позитивизма на английской почве Г. Спенсер осуществил заметный сдвиг в сторону интерпретации истории науки как исключительно монотонного, поступательного, непрерывного процесса. Он не согласен с Контом в том, что есть три способа мышления, радикально противоположных друг другу. С его точки зрения, есть только один метод - положительный (научный). В ходе интеллектуальной эволюции человечества меняется лишь степень общности наших концепций, которая зависит от широты обобщений, увеличивающейся вместе с накоплением опыта. «Знание в своей низшей форме, - подчеркивал Спенсер, - есть необъединенное знание; Наука есть отчасти - объединенное знание; Философия есть вполне - объединенное знание»¹.

Наметившаяся у Спенсера тенденция выводить принципиально новое знание, сопряженное с философствованием и обрывающее непрерывную линия развития за пределы науки, красной нитью проходит у Э. Маха. Он формулирует специальный принцип непрерывности, который позволяет ему включить научное открытие в непрерывный ряд развития.

Основное предназначение естественнонаучного мышления Мах видел в распространении имеющегося способа понимания на новый круг фактов. Ученый должен выискивать в явлениях природы единообразие, должен уметь представить новые факты таким образом, чтобы они могли быть подведены под уже известные законы. Научное открытие в том и состоит, чтобы представить неизвестное, непонят-

¹ Спенсер Г. Синтетическая философия. - Киев: Ника-Центр, 1997. - С. 26.

ное явление или факт действительности как подобное уже чему-то известному и как подчиняющееся тому же правилу или закону, что и это известное. Научное открытие не только не бывает, по мнению Маха, перерывом постепенности, революцией, но, как раз наоборот, оно возможно только тогда, когда естествоиспытатель опирается на принцип непрерывности.

Свое дальнейшее развитие принцип непрерывности получил у П. Дюгема, который вслед за Э. Махом исходил из предпосылки, что хотя в истории науки и наблюдаются мощные интеллектуальные сдвиги, но они могут быть поняты в процессе историко-научной реконструкции лишь в том случае, если их свести к непрерывности. Абсолютизация им идей непрерывности и кумулятивности развития науки позволила ему разрушить сложившийся стереотип в оценке Средневековья как эпохи мракобесия и реабилитировать его в глазах историков. В частности, он убедительно показал решающее значение средневековой науки в становлении науки Нового времени. Поставив во главу угла своей историко-научной концепции принцип непрерывности, Дюгем тщательно реконструирует непрерывную линию развития науки, соединяющую ученых разных поколений и эпох. На примере исследования творчества Леонардо да Винчи он показал, что великий флорентиец обязан многими своими идеями в области механики и физики своим предшественникам, с трудами которых он был знаком, а его новые и плодотворные идеи были связаны непосредственно со средневековой наукой.

Изложение своей историко-научной концепции Дюгем начинает с фиксации двух предрассудков, которые искажают историю науки. Первый из них заключается в том, что обычно думают, что прогресс науки осуществляется в результате непредвиденных открытий. Второй - науку двигают гении, у которых нет никаких предшественников. На самом же деле, по мнению Дюгема, история науки подчиняется закону непрерывности и все великие открытия - плод длительной, осуществляемой на протяжении веков подготовки. Даже такие великие творцы классической науки, как Галилей, Декарт, Ньютон, не выдвинули ни одной идеи, которая не связана была бы с учениями их предшественников. В целом Дюгем считает, что наука, равно как и природа, не делает резких скачков. Ту же самую мысль он формулирует в своей известной книге «Физическая теория»: «Всякая физическая теория передает по установившейся традиции другой теории, явившейся на ее место с развитием науки, ту часть

естественной классификации, которую она сумела построить, как в известных играх древних каждый состязавшийся в беге передавал горящий факел другому, следовавшему за ним. И эта установившаяся традиция является залогом вечной жизни и прогресса науки. Эта непрерывность традиции застилается в глазах поверхностного наблюдателя непрестанным крахом объяснений, зарождающихся лишь для того, чтобы погибнуть»¹.

Кумулятивный характер развития науки, по мнению Дюгема, очевиден прежде всего в отношении наук чисто математических, в которых однажды приобретенные истины вместе с их доказательствами не дают повода для дискуссий. К этому идеалу весьма близко подходит и математическая физика, которая менее других отличается от алгебры и геометрии. Для кумулятивистской концепции науки Дюгема характерно то, что она следует эволюционистской традиции, восходящей к Лейбницу и получившей название «истории предшественников». «В генезисе научной доктрины не имеется абсолютного начала, - подчеркивает Дюгем. - Как бы далеко ни уходила в прошлое линия мыслей, которые подготавливали, подсказывали, предвещали эту доктрину, приходят всегда к мнениям, которые, в свою очередь, были подготовлены, подсказаны и предвосхищены. И если прекращают следовать этой цепи идей, которые предшествовали одна другой, это значит, что обнаружили не начальное звено, но что цепь уходит вдаль и исчезает в глубинах бездонного прошлого»².

Континуалистское понимание истории науки естественным образом приводит к вопросу о соотношении науки и ненауки в различные периоды ее развития. В исторической перспективе Дюгем иозбражает развитие науки как процесс очищения от различных ненаучных (метафизических) элементов. Отмечая взаимное влияние физики и метафизики в каждую эпоху, он, тем не менее, считает, что современная ему физика, а тем более физика будущего, должна освободиться от трактовки метафизических элементов. Вслед за позитивистами Дюгем пытается вынести всякие метафизические рассуждения за скобки, полагая, что научные теории в целом и физические в частности полезно рассматривать вне всякой зависимости от того или другого метафизического объяснения, так как только таким путем

Дюгем П. Физическая теория. Ее цель и строение (Изд. 2-е, стереотипное). - М.: КомКнига, 2007. - С. 40.

² Цит. по: Современные историко-научные исследования (Франция). - М., 1987. -

С. 38.

можно вычленить непрерывность в развитии научного знания. Все споры, дискуссии, революционные преобразования в науке должны быть выведены за пределы ее истории, поскольку они связаны с метафизическими способами объяснения, разрывающими нить кумулятивного, непрерывного развития науки.

Говоря о кумулятивистских моделях развития науки, нельзя не упомянуть английского историка и философа науки Уильяма Уэвелла (1794-1866), методологическая и логическая концепции которого тесно переплетаются с историко-научным материалом. История науки - это та канва, на которой Уэвелл выстраивает свою концепцию развития научного знания. Главную задачу историка науки он видел в том, чтобы вскрыть основные принципы, от которых зависит прогресс науки. Эту свою мысль он подробно излагает так: «Наша цель состоит вовсе не в том, чтобы представить полное изложение всех приобретений, которые постепенно делались и увеличивали сумму наших знаний, или перечислить всех ученых, которые делали эти приобретения, но в том, чтобы представить обзор прогресса каждого из отделов знания, как теоретической науки, - указать эпохи открытия тех общих принципов, которые множество фактов подвели под одну теорию.»¹.

В истории науки Уэвелл выделяет эпохи трех типов: подготовительные, индуктивные и эпохи следствий. В подготовительные эпохи общие понятия и принципы, вначале очень смутные и неясные, постепенно оформляются и приобретают более четкие контуры. Индуктивные эпохи - это периоды крупнейших открытий, когда осуществляется соединение ясных идей с соответствующими фактами. В индуктивные эпохи происходит переход к обобщениям наивысшего порядка, которые дают объяснения особенно большому количеству фактов. Эти эпохи представляют наибольший интерес для историка, поскольку индуктивная эпоха - это кульминационная точка некоторого более или менее цельного периода в истории каждой науки, а иногда - это поворотный пункт в развитии всех наук, науки в целом, когда осуществляется не просто переход к новой фундаментальной теории, но изменяется стиль научного мышления. Таким поворотным моментом в истории науки была, например, механика Ньютона.

Индуктивные эпохи сопровождаются периодом следствий, когда основное открытие, выступающее обычно в форме теории, приобре-

¹ Уэвелл У. История индуктивных наук. Т. 2. - СПб., 1867. - С. 404.

тает более четкие формы, широко распространяется и развивается наиболее полно. Такова общая схема развития каждой науки.

Для конкретизации этой схемы небезынтересно рассмотреть вопрос о смене теорий в индуктивную эпоху, в частности вопрос о том, что происходит со старой теорией после ее замены новой. По мнению Уэвелла, нам только кажется, что каждая новая теория полностью низвергает и опровергает предыдущую. На самом же деле старая теория всегда входит в новую той долей истины, которая в ней была. «Прежние истины, - подчеркивает в этой связи Уэвелл, - не изгоняются, но поглощаются, не отрицаются, а расширяются; и история каждой науки, которая может, таким образом, показаться сменой революций, в действительности есть ряд развитий. Окончательная форма каждой науки заключает в себе сущность каждого из ее предыдущих видоизменений; и все, что было открыто и установлено в какойлибо предыдущий период, содействует окончательному развитию этой отрасли знания. Прежние учения, быть может, должны были стать точнее и определеннее, должны были быть очищены от своих лишних и произвольных частей, быть выражены на новом языке, чтобы после разных процессов войти в состав науки; но они не перестают от этого быть истинными учениями или представлять собой известную долю существенных составных частей нашего знания»¹.

Таким образом, наука, по Уэвеллу, развивается эволюционно, от одного обобщения к другому. А революции в науке - это ступени обобщения. Прогресс в науке состоит в собирании посредством индукции истинных общих законов из частных фактов и в соединении нескольких таких законов в одно высшее обобщение.

В заключение следует заметить, что хотя Уэвелл постоянно подчеркивает постепенный, эволюционный характер развития научного знания, невозможность внезапных, неожиданных открытий, тем не менее его нельзя на этом основании причислить без всяких оговорок к кумулятивистам, ибо ему была чужда идея простой кумулятивности, несовместимая с общим пониманием им индукции. Необходимо отметить, что наблюдаемые в индуктивную эпоху коренная трансформация научного знания и появление принципиально нового знания свидетельствуют непосредственным образом о склонности Уэвелла выделять в истории науки наряду с поступательным характером динамики научного знания и революционные моменты, нарушающие порой эту преемственность.

¹ Уэвелл У. История индуктивных наук. Т. 1. - СПб., 1867. - С. 10-11.

Из осуществленной выше реконструкции основных кумулятивных моделей развития научного знания можно заключить, что все они строятся на основе принципа соответствия, суть которого состоит в формулировке некоторого закономерного взаимоотношения между старыми и новыми теориями: каждая последующая новая теория включает в себя старую как частный случай. Благодаря этому принципу развитие науки предстает перед историком науки не как череда катастроф, возникновения и неизбежного крушения теорий, отрицающих и отбрасывающих друг друга, а как их закономерное и последовательное обобщение, в процессе которого обнаруживается преемственность прогрессирующего научного знания и объективная ценность научных теорий. Так, между квантовой и классической механикой существует соответствие общего характера: квантовая механика представляет собой обобщение и уточнение классической механики, содержащее в себе последнюю как частный предельный случай. Такое же соответствие имеется между теорий относительности и классической механикой. В первом случае квантовая механика асимптотически переходит в классическую механику, если можно пренебречь величиной кванта действия (к), полагая его стремящимся к нулю. Во втором случае релятивистская механика превращается в механику Ньютона при малых скоростях движения, когда можно считать скорость света бесконечно большой.

10.4.2. Современные некумулятивные модели развития науки

Общий кризис кумулятивизма начался с краха позитивистской методологии. Идея отрицания преемственности в развитии научного знания была близка французскому историку науки А. Койре. Он предложил своеобразную концепцию некумулятивного развития науки. Согласно А. Койре, научное знание в ту или иную эпоху складывается не путем постепенной кумуляции, накопления его отдельных элементов, а возникает в результате формирования принципиально новых понятий. В противоположность Дюгему, который считал, что истоки механики Галилея следует искать непосредственно в средневековой мысли, Койре полагал, что представление о кумулятивности научного развития - иллюзия. Новая физика не имеет никаких связей с предшествующим ей познанием природы. «Истинным предшественником новой физики не является ни Буридан, ни Николай

Орем, ни даже Жан Филопон; им является Архимед»¹. Вместе с тем он не отрицал, что существуют традиции, которые ведут от работ средневековых ученых к идеям Бруно, Галилея, Декарта, и все же подчеркиваемая при этом Дюгемом непрерывность есть заблуждение, так как «революция, даже хорошо подготовленная, остается все-таки революцией»².

Период XVI-XVII вв. Койре рассматривал как время фундаментальных революционных трансформаций в истории научной мысли. Он полагал, что в этот период европейский разум осуществил мощный интеллектуальный прорыв, в результате которого претерпели изменения сами основы и даже структура нашего мышления.

Койре первым показал, что революция в истории науки - это некоторая прерывность, и она есть всегда переход от одной научной теории к другой. В ходе научной революции изменяется не только темп, но и само направление развития науки. В истории науки таким поворотным моментом, изменившим ее ход и направление, была коперниканская революция. По мнению Койре, Н. Коперник знаменует собой важнейшую дату в истории человеческой мысли. Эта дата есть «конец Средних веков» и «начало Нового времени». Разрыв цепи событий, совершенный Коперником, знаменует конец периода, обнимающего одновременно Средние века и Античность, поскольку, начиная с великого польского ученого, человек не находится больше в центре мира и мир не является больше упорядоченным космосом.

Революция в астрономии затронула не только фактуальный базис - данные наблюдений Коперника приблизительно те же, что у Птолемея, - но прежде всего концептуальную сферу, целиком независимую от наблюдательной астрономии.

В своих историко-научных исследованиях Койре подчеркивает влияние философии на эволюцию науки. Он против мнения позитивистской историографии, согласно которой причина бесплодности античной и средневековой наук заключалась в доминировании философии над наукой и что лишь в эпоху научной революции XVII в. началось постепенное освобождение от догматических основ метафизики. Койре решительно возражает против подобной позитивистской трактовки истории науки, полагая следующее:

1. Научная мысль никогда не была отделена от философской;

¹ Койре А. Очерки истории философской мысли. - М.: Прогресс, 1985. - С. 131.

² Там же.

2. Научные революции всегда определялись переворотами или изменениями философских концепций;

3. Научная мысль никогда не развивается в вакууме, но всегда находится в рамках идей философии. По Койре, одними из решающих факторов коперниканской революции и были метафизические и эстетические соображения.

Обычно историки науки связывают научную революцию XVII в. с борьбой Галилея против авторитета Аристотеля и философской традиции, которую поддерживала церковь. Основную линию развития классической науки Койре видит в переходе от неточных качественных понятий аристотелевской и средневековой физики к абстрактным идеализированным объектам математической физики Декарта и Галилея.

Придавая столь большое значение математике в процессе формирования классической науки, Койре считает, что математика есть продолжение линии Платона и Архимеда, прерванное в период Средневековья. Он считает, что классическая физика не является продолжением средневековой физики, она располагается в иной плоскости, которую можно определить как архимедову физику.

Отбросив кумулятивизм, Койре приходит к выводу, что история физики - скачкообразная смена метафизических парадигм или типов мышления, «мутации человеческого интеллекта». Такого рода мутацией была революция XVII столетия, которая выразилась в глубоком интеллектуальном преобразовании классической физики. Научная революция - разрушение одного мира и замена его другим. Изменение картины мира Койре связывает в первую очередь со сменой философских концепций. Так, научная революция XVII в. стала возможной благодаря отказу от античного и средневекового понятий Космоса и замене конкретного пространства догалилеевской физики абстрактным, изотропным пространством евклидовой геометрии.

Классическая наука, по Койре, стала возможной благодаря двум главным условиям - математизации физики и разрушению Космоса. Математизация физики шла рука об руку с экспериментом, в проведении которого главную роль играла теоретическая концепция ученого. Такая позиция ученого приводит его к нетрадиционному истолкованию ряда известных фактов, в частности пизанских опытов Галилея. Койре считает, что эти опыты - вымысел, исторический миф, поскольку у Галилея не было необходимости в их проведении.

Идея некумулятивного развития науки А. Койре оказала большое влияние на видных представителей англо-американской исторической школы. Так, по мнению И. Лакатоса, своим антикумулятивизмом Т. Кун обязан в первую очередь А. Койре, который показал, что «позитивизм - плохая методология для историков науки; историческое развитие физики нельзя понять вне контекста, создаваемого чередованием «метафизических» исследовательских программ. Поэтому изменения научного знания связаны с масштабными катаклизмами метафизических революций»¹. Но, как известно, главным вдохновителем методологических идей Т. Куна и в целом всей англо-американской исторической школы был К. Поппер, возродивший после длительного господства в западной философии и методологии науки позитивистской кумулятивной парадигмы идею некумулятивного роста научного знания².

На французской почве, кроме А. Койре, идею антикумулятивизма развивал Гастон Башляр (1884-1962), известный философ и методолог науки, основоположник течения неорационализма. Башляр рассматривал науку как явление существенно историчное, должное удовлетворять двум условиям: во-первых, быть итогом закономерного развития; во-вторых, качественно определенным и потому отличным от своих истоков. По его мнению, закономерность историчности науки состоит в том, что любое научное открытие есть момент научной мысли в ее движении. В противовес традиционной кумулятивистской эпистемологии Башляр рассматривал историю науки не как склад готовой продукции, куда поступают все новые данные, а как изменение всего исторического состава знаний в целом, ибо «научный дух по своей сути есть исправление знания, ...осознание исторических ошибок»³. В этой своей мысли Башляр сближается с Поппером, считая, что наука развивается путем метода проб и ошибок. В унисон с основополагающим методологическим принципом критического рационализма звучат следующие слова философа: «Есть лишь один способ продвинуть вперед науку - это подвергнуть критике уже существующую науку»⁴.

Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. - М., 1995. - С. 168.

² Здесь нет необходимости специально вновь обращаться к некумулятивным моделям развития науки К. Поппера и его учеников, составивших ядро англо-американской исторической школы и немецкого критического рационализма. Подробнее об этом см. главу 3 наст. издания, с. 153-183.

³ Башляр Г. Новый рационализм. - М.: Прогресс, 1987. - С. 151.

⁴ Там же, с. 184.

Башляр решительно отвергал кумулятивистские варианты рациональных реконструкций истории науки. История науки для него не только и не просто то, что имело место в прошлом. История науки - есть история роста науки в «собственном смысле». В этом «собственном смысле» «.история науки всегда предстает как история прогресса некоторого знания. Мыслить исторично научное мышление - это значит описывать его от меньшего к большему. Говоря иначе, главная ось истории науки как раз ориентирована в направлении совершенствования понимания и расширения опыта»¹.

Иными словами, фактический материал для историка науки не самоценность, он есть средство раскрыть закономерность совершенствования научного мышления. Рост науки, если его понимать как накопление фактических знаний, - не история науки, не ее предмет, а только «материал». По Башляру, вектор прогресса науки - расширение и углубление знания как функции прогресса методов исследования и мышления. Рассмотренная под этим углом зрения история науки действительно не континуальна, а дискретна. «Мы, - подчеркивает в этой связи Башляр, - как раз прикасаемся к диалектике ликвидации прошлого, столь характерной для известных революций научного мышления. В итоге современные механики: релятивистская, квантовая, волновая - есть науки без предков. Наши правнуки, несомненно, не будут интересоваться наукой наших предков. Они будут видеть в ней лишь музей мыслей, ставших неактивными. Атомная бомба, если так можно выразиться, развеяла в прах большую область истории наук, поскольку в мышлении ядерного физика нет более следа фундаментальных понятий традиционного атомизма»².

Из осуществленной выше реконструкции историко-научной концепции Башляра становится очевидным, что ее альфой и омегой является идея «эпистемологического разрыва», посредством которой французский философ критически преодолевает индуктивистскую концепцию науки с ее кумулятивизмом и континуализмом. Для ученого новое знание - продолжение старого, но вместе с тем и его отрицание. В отличие от теории научной революции Т. Куна, Башляр трактует научную революцию как эпистемологический переворот, сочетающий в себе моменты преемственности и отрицания прошлого.

Башляр Г. Указ. соч. - С. 24. Там же, с. 26-27.