Лаврушка
Ну это тело выглядело впечатляюще, такое на всю мирную жизнь запоминается. Похоже, что нам ее сгрузили не с привычной труповозки-микроавтобуса, а с неведомой машины времени. Привезли точно из середины Второй Мировой Войны – или из концлагеря, или из блокадного Ленинграда. Помните этих ужасных дистрофиков? Если мельком глянуть на них, то не сразу определяешь, где мужчина, а где женщина – некие бесполые скелеты. Полнейшее истощение.
На месте грудей, да и самих грудных мышц, глубокие провалы в межреберных щелях. Шея настолько тонкая, что само тело кажется неким искусственным Буратино, вышедшем из-под руки скульптора с очень дурным вкусом. Крайняя дистрофия обратила мышцы в ленточки, и под тонкой тряпичной кожей их совсем не видно – колени кажутся громадными узлами на прямых, тонких как запястья, ногах-палках. То же впечатление на локтях и пальцах. Из-за истонченной, кажется до полного отсутствия, лицевой мускулатуры, щеки впалы, а рот и глаза приоткрыты, что навевает картину некого предсмертного адского страдания, запечатленного путем такой вот объемной фотографии.
Ну хватит играть в эстетствующего судмедэксперта – если глянуть на низ живота, то сразу возникает здоровый профессиональный интерес. В надлобковой области, из ямой провалившейся брюшной стенки, выпирает нечто. Такое чувство, что перед смертью она проглотила баскетбольный мяч – сюрреалистическое дополнение к картине страшного голода. Так, ничего пока не режем, давайте эту балерину сначала на весы. Ого! Аж тридцать девять килограммов на метр семьдесят восемь. А если выкинуть четыре-пять кило, на то что у нее в пузе, сколько же остается собственного весу? 35 килограмчиков на такой рост – невероятно! И это в доме, полном еды. А ведь недавно здоровая была баба. Вот книжка из её поликлиники – два года назад 97 кило. Не просто рослая, а ещё при весьма пышных телесах. Глядя на этот труп, такое представлялось с трудом.
Полтора года назад Нелька действительно была знойной молодой женщиной округлых форм. Оптимистка и хохотушка, она своего лишнего веса совершенно не стеснялась. Диеты и ограничения на сладкие блюда ей были чужды, равно как ограничения на сладкие утехи. В Ленинград она приехала давно, тогда в свои ранние 17 лет, устроившись по лимиту работать маляром-штукатуром. Уже тогда Нелька была отнюдь не тихоня, хоть и неисправимая провинциалка. Нравы второй столицы быстро придали ей некоторого поверхностного лоска, хотя и не тронули основного клубка дремучей сельской простоты, что сидела ядром в её душе.
Все бабоньки из её бригады были Нельке друзья. Каких-либо сложных хитросплетений в людских отношениях она просто не замечала, и наверное поэтому в её комнате всегда было весело и шумно. Соседка, долговязая Наташка, полная Нелькина противоположность, с таким образом жизни смирилась. Пожалуй единственное, что её искренне огорчало, так это несхожесть их размеров – факт, исключающий периодический обмен гардеробами для пущего щегольства. Водка и мальчики в их общаге были не в диковинку, равно как и периодические культпоходы в вендиспансер и женскую консультацию.
В неполные восемнадцать Нелька получила первый свой фингал, за якобы переданную гонорею. На самом деле никакой гонореи тогда у неё не нашли, а нашли свежий острый трихомоноз и шестинедельную беременность. Нелька быстро из обвиняемой перешла в обвинители и обидчику спуску не давала, взяв того на пушку по двум статьям – она пугала его одновременной сдачей в вендиспансер и надвигающимися алиментами. Кавалер такой атаки не выдержал и буквально на десятый день прессинга смылся из Ленинграда куда-то, оставив после себя богатое наследство в виде радиолы, старого бобинного магнитофона, телевизора и холодильника.
Исчез странно, практически не попрощавшись. В последний день принес Нельке четыреста рублей денег и ещё один магнитофон – маленькую кассетную «Весну», что постоянно жевала плёнку и портила кассеты. Что-то говорил о море, какой-то путине, длинном рубле и старых друзьях. Все ждали официальных объяснений с отвальной. Но он никому ничего не поставил, а просто выписался из общаги и исчез. От такой роскоши девки устроили пир на весь мир, а в ближайшую среду Нелька не вышла на работу по поводу первого «абортного» больничного. Среда для таких дел самый лучший день – есть возможность дополнительно поваляться в выходные.
Нелька быстро разобралась в мальчиках-лимитчиках, правда общажные залеты не прекратились. От тихого Славика она забеременела на своё двадцатилетие – пили-гуляли большой компанией, а как до дела дошло, то оказалось, что вроде все «заняты». Щуплый и маленький, он Нельке едва доставал до уха. Весь вечер она почти не обращала на Славика внимания, считая его случайным гостем со стороны и уж явно себе не парой. А получилось, что его же на ночь и оставила – все разошлись, а он как к стулу прилип. Правда, больше никакой любви с ним не было – на следующее утро чуть до драки не дошло с его подругой, которая облазила всю общагу в поисках загулявшего возлюбленного.
Из-за этой глупой ссоры Нелька дотянула с абортом почти до конца третьего месяца, как будто желая показать своей сопернице, кто теперь хозяин положения. Однако Славик снял где-то хату, похоже вместе со своей невестой, и они в общаге больше не появлялись. Искать же их ради продолжения скандала Нелька сочла глупым и пошла «облегчаться» во второй раз. Аборт прошёл с некоторым осложнением в виде температуры, и ей пришлось задержаться в стационаре на пять лишних дней. Там же выслушала гневную отповедь старой гинекологши о «какого чёрта дотянутом сроке» и небольшую лекцию о правильном подмывании, ведении календаря с крестиками и «вакууме» – сравнительно безопасном методе вакуумной экстракции зародыша на первых днях задержки менструации.
Был Новый Год. Разгул праздника захватил весь этаж. Веселиться начали рано, и так получилось, что не в Нелькиной комнате. Это чудное и редкое обстоятельство имело следствием два половых акта с двумя разными парнями за один Новогодний вечер. Потом прошло аж три недели, а долгожданного «периода» все нет и нет... Умудренная жизненным опытом Нелька галопом помчалась в консультацию, чтоб успеть на «вакуум». Процедура оказалась неприятной, но по сравнению с простым абортом, действительно пустяковой.
Выйдя из больничных стен, Нелька зло рассмеялась – до неё дошел факт, что она даже не знает, кто отец того высосанного комочка. Вообще аборты плохо действовали на Нельку. На пару месяцев, а то и дольше, она становилась злой на всех мужиков мира. Хамила им, делала мелкие гадости и всегда окончательно и безповоротно рвала отношения с «виновником». Правда после третьего аборта Нелька поумнела и сама стала покупать презервативы. Залеты прекратились, правда, ненадолго.
Потом был Пётр. По их встрече ей уже стукнуло двадцать шесть, а ему тридцать семь. Почему он пошёл лимитить «под старость» и почему был без семьи, оставалось не ясным. О своей прошлой жизни он всегда говорил что-то туманное, хотя и скрывать там было нечего – ни отсидок, ни алиментов. Пётр стал Нелькиным исключением. От него она залетела дважды за три года. Каждый раз Пётр предлагал ей выходить за него замуж, и каждый раз Нелька без сожаления ему говорила твердое «нет» и бежала за очередным номерком к гинекологу. Потом пару месяцев к себе не подпускала, ну а дальше... Дальше гормоны пробуждали от послеабортной спячки желание, которое вкупе с бесконечной Петькиной сексуальной дипломатией делали свое дело – она его прощала, но не до той степени, чтоб идти под венец.
Тут ведь совсем не возрасте было дело. Несолидный он был. На работе едва держался. Пил Петр. Пил вечерами, пил в выходные. Пил много, хоть и без длительных запоев. Какая семья с таким? А что ходил он к ней три года, которые сама Нелька считала выброшенными – так куда же деваться? Уже не столь молода, и по серьезному с ней не знакомится никто... Трудно было от Петра отказаться. Хоть и алкаш, а культурный, не бил, не ругался. Песни пел под гитару. Водил не только в ресторан, но и в какие-то музеи, а то бывало, что и на концерт или в театр. В общем с ним было поинтересней, чем с остальными. А ещё Нелька знала, что он только к ней ходит. Для любой женщины факт значительный.
На её пышные груди и пухлые бока всегда было много ночных претендентов, но все они хотели «такую экзотику» или разово, или когда их собственных подруг вокруг нет. К тому же Нелька была куда доступней многих. Как Наташка-соседка шутила, тебе только покажи ключик, как двери нараспашку. Но ни случайные партнеры, ни многочисленные подруги б...ю Нельку не считали. Никогда и ничего Неля не хотела взамен, оплатой ей было хорошо проведенное время и оргазмы случай от случая. Лимитные молодые ухажеры частенько были в семяизвержении невоздержанны, да и в остальном необучены. Навалятся, только заведут, как сразу и отвалятся с полной потерей интереса. Нелька пробовала поиграть в «недавалку», расчитывая на более долгие ласки, но получалось даже хуже – и не потрогают, и не лизнут, а только злятся и домогаются побыстрей вовнутрь, да и то в основном словами, а не руками.
С Петром было не так. С Петром было всегда «вкусно». Проси, что хочешь – сделает, да и сама готова сделать что угодно. Закусив угол одеяла или подушки Нельке хочется выть, да она и воет от такого неземного удовольствия, пусть и сквозь стиснутые зубе. В такие моменты даже Наташка не смущает, хоть вот она, совсем рядом сопит себе под новым кавалером за тонкой простынкой, висящей на бельевой веревке, протянутой между кроватями.
Утром она выгонит своего очередного партнера-новичка, бесцеремонно отодвинет эту бутафорно-символическую преграду, и опять будет беззастенчиво разглядывать сплетенное Нелькино-Петькино якобы тайное соитие, правда уже под одеялом. Хотя соседка ночами так часто встает водички попить – на их самые откровенные фокусы голяком за три года всласть насмотрелась. Ее уже почти не стесняются, как и она их. Наталья, накинув одеяло на ноги, но оставив голыми свои тощие, распластанные груди, закуривает сигарету и, завидливо косясь на блаженную парочку, начинает привычно плакаться, что мол вам хорошо, а мне с моим мудаком хоть собственными пальцами до кайфа дотирайся.
Жилищный вопрос для всех троих застыл в самой глубокой вечной неопределенности – обещания об отдельной комнате в коммуналке и постоянной прописке уже не вызывали былого оптимизма; общажный быт и секс стали некой естественной и единственно возможной нормой жизни. Перемен не ждали. На двадцать девятом году жизни Нелька забеременела в шестой раз. Она стояла возле большого настенного календаря, раскрашенного зелеными Наташкиными крестиками и ее красными ноликами. В какой раз она считала клеточки, тыкая в них погрызенным стержнем с красной пастой – задержка получалась недельной.
Дело дрянь, у неё уже выработалось чутьё на залеты. Пятница, вечер, а настроение на выходные окончательно испорчено. Сейчас прибежит Наталка со своей малярки, притащит два пузыря водяры. Полтора на сегодня, половинка на завтрашнюю опохмелку. На этой неделе её очередь «в лавку» бежать. За дверями заскребли, это явно не Наташка, у той или ключ, или будет лупить сапогом, если сетки в руках. Пётр, наверное. Нельку взяло зло и она крикнула:
- Подожди, козлина! Щас я...
Она приоткрыла дверь. В щелку из коридора боязливо заглядывала Верка, кастелянша по кличке «Колобок». Маленькая и круглая, никогда и никем не любимая бельевщица обожала крупную Нельку, но вроде только по-дружески, по-девичьи, хотя с определенным лёгким лесбийским оттенком. Нет, ничего такого откровенного, просто обнималась да целовалась, когда той было или очень хорошо, или очень плохо. Сегодня, похоже, ей тоже было плохо, и Колобок пришла плакаться – к груди она прижимала бутылку «Пшеничной» и банку сосисочного фарша. Вполне благородная закуска, а если добавить буханку хлеба, то ужин можно не готовить. С радости Верка обычно не угощала.
- Нелюнька, ты чего? Я тут к тебе. Недостача у меня за полугодие рублей на сорок. Но если что, то я пойду...
- Вер, да заходи. Я думала, что это мой казззёл ломится.
Неля замолчала и опять тупо уставилась в календарь.. Верка постояла у дверей некоторое время, видимо ожидая похвалы за водку. Потом поняла, что Нелька действительно зла, а поэтому обычных обниманий с чёмиками, охочками да ахачками не предвидится. Она по-хозяйски прошла к столу и стала хлопотать как у себя в комнате, скрипеть по жести открывашкой и звенеть стаканами. Неля последний раз ткнула стержнем в календарь, бросила его с досадой, и наконец стала помогать Колобку, хоть дел осталось вытрясти пепельницы да нарезать хлеб.
- А где Пётр?
- Пятница сегодня, он поди уж бухой. Давай, садись, щас Натаха тоже водки принесет. Надо сегодня нам, бабам, нажраться. С горя. Ой, моя бедная писенька – залетела-аа! Опять надо идти скребтись. На куски бы его порвала, алкоту – два раза на неделю его гандоны из себя по утрам вынимаю. Придёт, кобель, я его пошлю, уже в натуре навсегда!
А вот и Наташа, легка на помине – грохот страшный и дверь ходуном. Значит Ната с магазина, да не стучи ты так, сестричка, уже открываем. И действительно, на стол ложится сетка яблок, колбаса, сыр и, конечно, водка...
- Чего хмуримся, бабы?
- Ой, Наталья, день сегодня – труба! У Колобка опять недостача, у меня опять залёт. Наливай, поехали!
Часа через два компания уже была весьма во хмелю, хотя и не «на веселе» – минорная атмосфера трёх пьяных девиц шла в некий диссонанс с душно-загульной атмосферой комнаты, где запах свежевыпитой водки сплетался с ароматами гастронома и вонью табачного дыма. Свет лампы без абажура (разбили каким-то транспарантом ещё 7-го Ноября, по пьяне после демонстрации) резкими лучами резал сизую мглу. Дым стоял слоями, и было видно, как эти слои дрожат в такт трём тоскливо, но громко поющим глоткам.
Ни у одной не было заметного слуха, хотя голоса были у всех, конечно если судить не по тембру, а децибелам. Классическая «Вот стоит калина...» чередовалась с «Миллионом алых роз» и «Ты такой холодный, как айсберг в океане...», а потом опять включалось нечто народное вперемешку с а-ля народным новым пошлым фольклором, типа «Не ходите девки замуж» ну и дальше там про сиськи набок... Когда в дверь опять постучали, исполнялась «А я люблю женатого...». Наташка, как самая трезвая, ибо опоздала на первые пару стопарей, заорала «Открыто!». На пороге покачиваясь стоял Пётр, в его руках застыла бутылка, завернутая в коричневую обёрточную бумагу. Песня оборвалась на полуслове.
- Девушки! Марочное! – сказал он вместо приветствия.
Нелька сверкнула глазами и стала медленно вставать из-за стола. Притихшие подруги вжались в стулья, - разойдись она серьезно, то Нелькиной силы хватило бы и на Петра, и на них. Совершенно молча Неля подошла к своему «ухажеру», взяла из его рук бутылку и поставила её на холодильник, а потом развернулась и одним движением своей руки пихнула Петра назад в коридор. Тот опешил и от неожиданности сказал одно лишь глупое «Как э-ээ?». Нелька захлопнула дверь перед его носом, задвинула шпингалет и застыла, упёршись рукой в косяк. Вроде как будто ждала, что сейчас будут ломиться. Её по мужски выделяющиеся мышцы, привыкшие к большому мастерку с раствором и долгим часам тяжелой физической работы, слегка подрагивали, было видно, насколько сильна и она сама и её ярость.
Как и ожидалось, через несколько секунд Петр затарабанил, стал как-то истерично спрашивать, что же произошло. Нелька крикнула одно короткое «проваливай», сильно ударив ладонью по косяку, и пошла к столу. Пару минут за дверью была абсолютная тишина. Нелька сидела в ступоре, уставив глаза в одну точку. Наталья решила взять инициативу на себя. Сдвинув стаканы, он стала торопливо разливать остатки второй бутылки. Чокнулись и быстро выпили без тоста. Наташка неуютно поёжилась, а потом скинула тапки и в одних чулках на цыпочках подошла к двери. Посмотрела в замочную скважину, затем приложила ухо. Через минуту заключила:
- Тихо, вроде. Похоже ушел.
Атмосфера разрядилась. Посудачив минут пять, коллективно пришли к выводу, что сегодня Пётр уже не вернется. Опять потянулись ложками за сосисочным фаршем, стали его густо мазать на хлеб. Решили, что открывать третью бутылку водки будет перебор, но выпить всё ещё хотелось. Поспорили «мешать или не мешать» и пришли к выводу, что бутылка марочного вина на троих - это не много, и такое мешать безопасно. Вино оказалось грузинским, вполне приятным, но по советским понятиям весьма обыденным и дешёвым. Дружно закурили «болгарские». Поигрались в игру, кто сможет с закрытыми глазами отличить «Опал» от «Веги» и «Стюардессы». Получалось не очень, и все пришли к выводу, что все болгарские сигареты, за редким исключением, насыпаются из одной кучи, просто в разные пачки. Вечер входил в привычную колею, и девичник опять созрел для пения. Решили начать с того, где прервались:
- Парней так много холостых! На улицах Саратова-аа...
Дверь сильно дернулась, и шпингалет со звоном отлетел на пол. На пороге опять стоял Пётр. На этот раз в его руке был букет цветов. Дорогой. А по сезону, так и очень дорогой.
- Не злитесь, шпингалет я починю... Неля, что произошло? Ну чего ты молчишь? Натали, Верка? Ну объясните мне наконец. Если я где-то был неправ... Неля, как и когда я тебя обидел?!
Все опять заткнулись и хранили молчание. Колобок делала вид, что очень интересуется этикеткой только что выпитого вина, наигранно вертя в руках пустую бутылку. Наталка взяла тарелку и стала сметать туда крошки со стола. Одна Нелька сидела практически не шелохнувшись и не изменив своей позы, подперев кулаками вмиг погрустневшее лицо. Её глаза внезапно повлажнели, и она, пропустив почти всю песню, неожиданно громко и невпопад снова запела:
- А я люблю женатого-оо! С любовью справлюсь я сама, а вместе нам не справиться-аа!
Потом увидела, что её никто не поддержал, и быстро смолкла. Пётр подошел к ней и положил перед ней цветы. Нелька заревела, а Колобок покатилась закрывать дверь от от взоров случайных прохожих и многочисленных соседей в длинном общажном коридоре. Захлопнув дверь, она обернулась, чтобы убедиться, что ни её, ни Петра Нелька выгонять не собирается. Видимо, разговор по душам будет при свидетелях. В предвкушении интересного приключения, она заперла изнутри замок, оставив ключ в замочной скважине. Нелька посмотрела на неё, потом на Петра и бросила:
- Да сядьте вы, не мельтешите, без вас тошно.
- Неля, так что же случилось? Скажи мне правду? Мы ведь уже года три, как договаривались не врать? Ты любишь женатого? Кого?
- Дурак! Дурак ты безмозглый. Никого я не люблю. А тебя так вообще ненавижу! Все мужики кобели, гады и сволочи. Ваше дело не рожать – сунуть, вынуть и бежать! Залетела я. Из-за тебя, козла, снова пойду на аборт. На шестой аборт! Да за мои страдания тебе надо яйца оторвать. Б..дь, успеть бы на вакуум, а то опять скрести будут. Ох не хочу. Больно!
Девки сидели тихо-тихо, медленно курили уже до рвоты надоевшие сигареты. За вечер обе пепельницы переполнились и походили на ёжиков. Язык неприятно щипало от дыма, но сейчас сигареты делали их как бы занятыми, невидимыми, неприсутствующими при разговоре. Пётр встал, подошёл к телевизору и вытащил из-за него бутылку водки, спрятанную девками от случайных посетителей для завтрашней опохмелки – все их трюки давным-давно стали и его трюками. Спросил, кто будет? Колобок и Наталья отказались, Нелька сунула ему стакан. Стакан доехал до самого края стола и чудом не свалился. Пётр налил себе и ей. Выпил, закурил сигарету и сказал:
- Девочки, выйдите на минуту, нам тут поговорить надо.
Верка и Натаха недовольно переглянулись – их игра в «невидимость» явно не сработала. Наталья вопросительно уставилась на соседку, только намекни, я, как полноправная хозяйка комнаты, сейчас ему такой скандал устрою, сам быстро вылетит, вместо того, чтобы нас гнать! Однако Нелька едва заметно качнула головой в сторону двери. Подруги нехотя встали, Колобок высыпала пепельницы на газету, а Наталья подхватила пустые бутылки, чтоб не выходить совсем уж без дела.
- Неля, ты третий раз беременеешь от меня и я третий раз тебе предлагаю выйти за меня замуж. Мы оставим ребёнка, мы подадим на малосемейку. Нам дадут, ну не позже, чем через год после родов. А семейные с ребенком, мы уже станем в нормальную очередь, не в коммуналку, тут ведь не меньше двухкомнатной...
- Заткнись.
- Неля, ну я ведь тебе же правду...
- Заткнись, я и так знаю, что ты правду говоришь. Только так не будет. Еб..сь мы вот по пьяне, а с тобой, пропойцей, иначе и не бывает. Ты каждый вечер под газом. Ты же бухарь, алкаш конченый. Ты же как дорвешься до халявы, меры не знаешь. У таких дети уродами рождаются. Не-еет, в понедельник за номерком, и на вакуум. Замуж за него! Размечтался. Алкоголика мне на остаток жизни не хватало. Тебя вот выгоню, так может кого нормального найду! Вон Вика с шестнадцатой комнаты за ленинградца замуж через месяц выходит. А она на два года меня старше.
- Постой Неля! Я ведь пью, что холост, что семьи нет. Да если бы семья, да я бы сразу бросил... Я бы подшился, я бы «торпеду» вколол! Я бы...
- Заткнись! Ты как мой отец, который...
Она пыталась рассказать про отца, которого абсолютно не помнила. В её памяти почему-то остались ножки их старого стола, много раз крашенные, облупленные, с оголившимися разноцветными пятнами из разных слоёв. Рядом нечто эфемерное, синее, яркое. Вроде вещь какая-то, а может одежда. Этот неясный «звон» из самых ранних моментов памяти и был понятием «её настоящий отец». Что-то сильное и страшное связано с этим мгновением, но что конкретно, она вспомнить не могла, да и не хотела.
За невинным кадром ранних воспоминаний стояла вся драма её семьи, матери, бабушки, старшей сестры и Фёдора. Хотя Фёдор появился поздно, когда Нелька заканчивала пятый класс. За три года она научилась говорить ему дежурное «папа», а после восьмого ушла в училище и переехала в райцентр. И «папа» опять стал Фёдором. Зачем мать его взяла, она тогда не понимала. Сейчас ей кажется, что из-за денег. Федор был парализованным инвалидом первой группы, но резво катался по их маленькому домику на коляске, делал самодельные блесна, крестики и цепочки, которыми мать вполне успешно приторговывала на базаре. Плюс пенсия по инвалидности... Она знала, что Федор не пил, то есть пил, но мало, а её настоящий отец пил много, и что из-за её отца Федор инвалид. Точнее не из-за отца, а из за водки, которую они вместе пили, Федор очутился в кресле, а отец в тюрьме, где и сгинул много лет назад. Бабушка и мама постоянно внушали девочкам, что с алкоголиками жить нельзя, хотя сами особыми трезвенницами не были.
Не отличаясь слишком философским складом ума, Нелька вполне владела умом интуитивным, простым, бытийным. Сама жизнь подтверждала их семейное проклятие: алкаши - это не мужики. Проблема была в том, что в их лимитной общаге и на их лимитной работе, неалкашей было мало. А те что были, на плотную, рослую и, в-общем, некрасивую Нельку не глядели. А для нормальных городских мужиков, пусть даже разведенных, с алиментами и в возрасте, но коренных ленинградцев, она была из касты неприкасаемых, девочка на лимитной прописке. Остались пошлые сопляки, случайные любители экзотики в виде секса со «здоровой коровой с воо-от такой жопой и дойками», или алкаши. Лимитные алкаши были более «своими», нежели городские. Ну а Петр был из них лучший из худших. Это она ему и объяснила.
Пётр дослушал до конца. Глаза его стали очень серьезными. В свои сорок он выглядел куда старше, а в этот момент казалось, что на него внезапно свалилось еще лет десять. Он медленно встал и сказал:
- Я прошу тебя, не делай аборт. Дай мне шанс. Аборт можно делать до трёх месяцев, сама мне говорила. Я бросаю пить сейчас. Я больше не пью совсем. Я готов подать с тобой заявление в ЗАГС. И если ты хоть раз увидишь меня пьяным, тогда ты права, и между нами всё кончено. Тогда я алкаш, и портить тебе жизнь не буду. И не буду я травиться антабусом и «торпедой»*. Я так брошу. Я завтра приду. Я каждый день буду приходить. Трезвый...
Пётр отставил стакан с водкой и вышел. Нелька его передразнила смешной гримасой, подождала пока тот спустится по лестнице, и пошла в умывальник за водой для цветов. Там на подоконнике сидели её девчонки. Все вместе вернулись в комнату, где выслушали короткое Нелькино объяснение в три слова, но вмещающее весь разговор: «Обещал не пить!». Потрепались, сошлись на том, что это брехня. Наконец пьяное возбуждение сменилось апатией и потянуло на сон. Девчонки поняли, что вечер окончен. Хозяйки разделись и улеглись по кроватям, а Колобок на прощанье по-бабьи обняла Нельку, прижалась к её грудям, шепча глубокомысленное «вот видишь, как оно, хотя конечно, если нет, то тогда...» и тоже пошла спать. Вставать и закрывать за ней дверь было уже лень.
Около десяти утра в их незапертую комнату вошёл Пётр. Явно с похмелья, но непохоже, чтобы он чего добавил вчера. Из кармана достал отвёртку и шурупы, стараясь не шуметь поставил на место шпингалет. После излияний и нервотрепки девки спали, или делали вид, что спали. Пётр убрал со стола, подмёл, помыл посуду, а затем залез в холодильник, чего-то там набрал и ушёл на кухню готовить завтрак. Минут через сорок он внес благоухающую сковородку жареной картошки со шкварками, кастрюльку отварных сосисок и кофе. Точнее, чайник с кипятком, - кофе был растворимый.
Нести в одной руке сковородку и чайник, а в другой парящую кастрюлю, было крайне неудобно, и «спящая» Нелька пулей подскочила и помогла ему всё поставить на стол. Потом пнула Натшку и они, как были в ночнушках, побежали через весь коридор в умывальник. Зная их вкусы, Пётр сделал каждой кофе, нарезал огурцов и хлеба, намазал несколько ломтей маслом. Такой примитивный стол считался вполне приличным для лимитчиков и бывал далеко не каждый день. Не из-за бедности, получали ребята достаточно, а из-за лени и пренебрежения к собственным нуждам.
Вернулись бабы. Нелька хитро осмотрела стол и достала оставшуюся со вчерашнего початую бутылку водки.
- Голова болит, щас похмелимся разом на три стакана!
И она быстро разлила остатки на троих. По лицу Петра пробежала весьма заметная тень внутренней борьбы – его желваки заиграли, глаза забегали, горло дёрнулось, как будто он несколько раз подряд пытался что-то сглотнуть.
- Ну?
- Не буду я. Обещал. Ты мне нужней, чем водка. Ты и наш ребенок!
Нелька хмыкнула и чокнулась с Наташкой. С утра, как обычно пили за «лося». Чтоб спалося, еблося и любилося. Пётр молча наблюдал. Нелька сунула стакан ему в руку. Пётр понюхал водку и отделался стандартной шуткой, про то как такую гадость коммунисты пьют, а затем разлил свой стакан девчонкам. Нелька, похоже, удивилась по-настоящему и больше экспериментов на стойкость не проводила. Выпили за погоду, хотя окно уже чертилось длинными косыми каплями ледяного ленинградского дождя. Особых планов на день не было, но девок развезло «на старые дрожжи», и они страсть как хотели куда-то выйти. Порешили сходить в кино, а когда вернулись, то уставились в телевизор до самого вечера.
Воскресенье выдалось солнечным, Наталка засобиралась на чей-то День Рождения, где якобы много потенциальных кавалеров, а Нелька с Петром, как семнадцатилетние, просто вышли на улицу и поплелись по Ленинграду, как они говорили, «в далекий поход» – от моста Гренадеров по набережной через Стрелку и дальше до Исакия и Кировского, а потом назад длинным кругом через Невский и Литейный... Просто гулять. Приятно и бесцельно, до вечера, до страшной усталости в ногах.
Пётр приходил каждый вечер. Чтобы не искушать его, пьянки в Нелькиной комнате полностью прекратились – временами, конечно, девки бегали на стопарь к Колобку или к кому к соседям, но в комнате ничего не держали. Через несколько дней Нелька снова пустила Петра к себе, «резина» ей была уже не нужна, и они оба блаженно наслаждались «настоящими голыми писями». В конце концов Петр стал ездить к себе в общагу реже и реже, в основном по необходимости дежурств по этажу, по поводу комендантского собрания, субботников или иной досады. Наташка удачно нашла какого-то мужика на стороне, и тоже стала исчезать надолго со своей временно-приписанной жилплощади, так что у Петра и Нели началась практически семейная идиллия – по обоюдному признанию, самый счастливый период за всю их сознательную жизнь. Бабки на вахте к вежливому Петьке давно уже привыкли, а уж как он стал трезвенником, то вообще души в нем не чаяли и относились к нему куда лучше, чем к законным жильцам.
К концу третьего месяца перед Нелькой встала дилемма – пойти и незаметно сделать аборт, ничего не говоря Петру, или соврав о выкидыше, якобы случившимся на работе. Её влекло на этот шаг по двум простым причинам – она видела, сколько труда стоит для Петра пройти мимо каждого винно-водочного магазина или пивной точки, она не верила, что такое может продолжаться долго. Вот если устроить «испытание» и на год! А тогда, чем чёрт не шутит, может он и вправду завязал? Ну а вторая причина была ещё проще – после трех месяцев аборт в СССР было сделать нельзя. Легально нельзя. А вот перспектива родить и остаться без мужа, если тот снова запьет, её пугала больше всего. Однако она недооценила Петра. Он почувствовал её сомнения, и уверил, что через месяцев пять она будет женой по паспорту, а потом ей туда впишут ребенка.
И Нелька никуда не пошла. Пётр гнал её к врачу, чтобы провериться и встать на учёт в женской консуьтации, но что-то в Нелькином подсознании запретило ей это делать. Может быть, негативные ассоциации, связанные с этим заведением, а может боязнь легально «засветить» свою беременность – после этого уже и криминального аборта не сделаешь, так как Советское Государство рабочих и крестьян начинало учитывать своих подданных ещё до их рождения. Нелька соврала Петру, что она была в консультации, что доктор её посмотрел, всё мол нормально, и сказал приходить если будет токсикоз, а если нет, то тогда аж прямиком на роды.
Пётр не разбирался в тонкостях диспансерного наблюдения, и его ответ вполне устроил. Токсикоза у Нельки практически не было. Ну воротила нос от духов, три-четыре раза блеванула, а так, если и подташнивало, то слегка и без особой головной боли. Прекрасная легко протекающая беременность. На фрукты и хорошее питание денег не жалели. К концу пятого месяца Нелька бросила курить и стала пить витамины «Гендевит», лучшее, что имелось для будущих мам в советских аптеках.
А на двадцать второй неделе у Нели впервые забился ребенок. Вначале изредка, а потом чаще и чаще. Она говорила об этом Петру, и наконец положила его руку к себе на живот. Неописуемая картина! Пётр, ощутив биение малюсенького человечка, с испугом дернулся, а потом застыл и долго долго ждал очередного шевеления. Он испытывал гордость и какую-то детскую радость, когда его чадо не просто напоминало о себе из кругленького Нелькиного животика лёгким трепетанием, а по-настоящему заявляло хулиганским стуком в его ладонь через мягкие стены своей уютной квартирки. Пётр прижимал свое ухо к Нелькиному животу, ощущал биение щекой, попутно покрывая ее пузо бесчисленными поцелуями, начиная с пупка, ставшего таким смешным, большущим и выпуклым.
Единственной сложностью для Нельки стала работа. Она также исправно давала свою норму, но это ей давалось уже куда тяжелее. Запахов красок она переносить не могла, а поэтому вламывала, как кобыла, исключительно на штукатурке. Без справки от гинеколога рассчитывать на облегченную работу не приходилось, ибо официально она беременной не являлась.
И тут случилось несчастье. Окончательно убедившись, что Нельке деваться некуда, поняв, что теперь она по любому выйдет за него, Пётр не выдержал. Нет, он ни в коем случае не был каким-то злодеем, обманувшим её. Просто сдерживающие мотивационные механизмы в виде «выпьешь – пошлю на три буквы» перестали его пугать. Остальное – желание создать семью, любовь к Нельке и будущему ребёнку – всё это осталось. Он искренне хотел больше не пить. Он просто сорвался.
Самое страшное, что рациональная сторона его подсознания оказалась абсолютно права – Нелька даже и не подумала его бросать. Всякие условия и ультиматумы оказались давно забытыми и несерьезными. Нелька страшно хотела семью! Она стоически стала выискивать его по дружкам, тянуть, пьяного, по крутым лестницам к себе в комнату. От таких упражнений её беременный живот иногда побаливал, но не так чтоб сильно. Нелина любовь сослужила злую службу с Петром – его тормоза совсем отказали. Она ведь даже не ругала его. Тихо стояла и плакала, отмывая его рвоту и стирая его трусы. Когда он был более-менее вменяем, то просила, умоляла, стояла на коленях, валялась в ногах, шептала ему на ухо, вслух мечтая о будущем... Тщетно.
У Петра начался запой, чего раньше никогда не было. Вдруг деньги исчезли полностью. Какие там фрукты и овощи – Нелька две недели ходила просто голодной. Конечно, можно зайти к соседям, к Колобку – эти последнее для беременной подруги отдадут! Нелька так и поступала, но только в моменты, когда совсем невмоготу. Да, она простая примитивная лимитчица, но и у неё есть гордость. Ей стыдно за Петра.
И вот Нелька не выдержала. Пётр пришел пьяный, с ободранным лицом. Тут она ему и закатала первый и последний скандал. А ведь это был день аванса! И он не дал ей ничего. Она сказала, что отныне она будет жить исключительно на свои деньги – ей нужно хотя бы элементарно хорошо кушать. Но, видимо, запой уже сделал своё дело – Пётр совершил поступок, которого Нелька от него никогда не ожидала. Он вырвал из Нелькиных рук её же кошелек и быстро убежал. Она гналась за ним, почти до вахты, и наверное, догнала бы, если бы так не заколотилось сердце и не налился противной тугой болью низ живота. Испуганная баба Аня выскочила из своего закутка, и усадила Нелю к себе на вахтёрский стул. Минут через десять боль прошла, и Нелька, размазывая сопли и закрывая рукой слёзы, пошла к себе в комнату.
Пётр вернулся часа через два. Гораздо пьянее, чем был, да ещё принес с собой две бутылки водки. Он кинул Нельке её пустой кошелек и предложил вместе выпить. Неля молча взяла водку и выставила за дверь. Вообще-то было желание всё разбить, но она просто вспомнила тот вечер, в день, когда только узнала о своем залёте, и ей очень захотелось повторить нечто подобное. Простенький расчёт сработал – Пётр вышел в коридор за водкой, а Нелька проворно закрыла дверь за его спиной. Не веря больше в надежность шпингалета, она заперла изнутри замок на два оборота, а в дверную ручку вставила ножку стула.
- Ты, коза! Пусти! Сука, чё делаешь?!
- Нет, теперь не пущу. Иди пей где хочешь, а не у меня в комнате. Жри свою водяру! Мне плевать. На тебя плевать!
- Ну ты и лахудра! Пойду и выжру! Всю выжру тебе на зло!
Нелька бросилась на кровать и зарыдала, уткнувшись носом в подушку. Плакала долго и безутешно, но наконец слезы кончились, и на смену им пришли глубокие порывистые вдохи, как бы с лёгкой дрожью. Такое бывало с ней очень давно, ещё маленькой девочкой, когда после сильного и длительного рёва от несправедливой обиды, вдруг внезапно приходило облегчение в виде таких вот шумных вздохов. Ей самой показалось на момент, что она опять в своём детстве, плач сработал, как дежавю. Вроде она не прошедшая Крым и Рим, тридцатилетняя стокилограммовая бабища, а снова маленькое, запуганное существо, спрятавшееся между тёплой печкой и здоровым мешком с тыквами от страшного, огромного мира с коварно обижающими взрослыми.
Эти внезапно навернувшиеся детские переживания стали приятны для неё, она ещё пару раз вздохнула и закрыла глаза. Скоро перед глазами поплыли мутные большие картины, переходящие в неясные пятна, фиолетовые, синие, жёлто-зелёные на бесконечном бархатном фоне чёрной пустоты. А потом унеслись и они, и Нелю окутал тихий сон, каким спят вдоволь наревевшиеся дети.
Проснулась под утро от страшного стука в дверь. Наверное Пётр приперся, кому же еще. Однако за дверью явно было несколько человек. Все похоже трезвые, голоса вроде знакомые – мужики со второго этажа. Накинув халат, она поспешила открыть. Точно, перед дверями стояли два парня из 28-й, по домашнему одетые в «спортивку».. Видно, что испуганы.
- Неля, Пётр умер. В нашем сортире. Мы в ментовку пока не звонили, к тебе вот пришли...
Втроём прошли в сортир. До Нельки ещё не дошла серьезность происходящего, хотя она чувствовала, что парни её не разыгрывают. А может Пётр просто мертвецки пьян? С интересом пересекла некую запретную линию мужского туалета и тут поняла, что что парни не ошиблись. Пётр лежал поперёк унитаза, как на дыбе. Лицо его упиралось в зассанный пол, и будучи ниже тела, налилось синей трупной кровью. Рядом валялись две пустые бутылки. Нелька тихо присела, макнув полы своего халата в туалетную грязь. Она не плакала, и ей не было страшно. Коснулась холодной шеи, поднялась и сказала:
- Ну вот и п...ц. Сгорел мой Петенька. От водки... Надо бы ментам позвонить...
Потом она долго сидела на подоконнике в коридоре мужского этажа, подходили парни, своя родная лимита, что-то говорили. Она моментально забыла, что бросила курить, стреляла горькую и плоскую мужскую «Приму» и смолила одну за одной. Текли слёзы и сопли, она утирала их ладошкой, пальцы становились мокрыми и мочили сигарету. Приехали менты, походили по сортиру, попросили парней помочь вынести тело. Какой-то лейтенант задал несколько вопросов. Вопросы были простыми – когда видела последний раз, был ли пьян, и сколько у него оставалось водки? А вот жила ли она с ним, беременна ли от него, это никого не интересовало. Нелька поняла, что вокруг смерти Петра копошатся лишь мелкие дежурные формальности с полным официальным безразличием. Ей быстро сунули подписать протокол свидетельских показаний, а потом о её существовании забыли.
Новость моментально облетела общагу. В Нелькину комнату потянулись подруги с соболезнованиями, вскоре приехала Наташка. На работу Нелька в этот день не пошла. А на следующий вышла как обычно. Её душа переполнилась жалостью. Вначале было жалко Петра. Потом стало жалко саму себя – жизнь показалась окончательно сломанной. Машинально она прокрутила события на полгода назад, и её взяла досада – почему она послушала ту глупую клятву больше не пить, почему не пошла на аборт? Жалость и досада сменились гневом к тому, кто сидел в её пузе – она больше не хотела этого ребенка.
Работалось плохо, однако Нелька с остервенением начала кидать штукатурку на стены, а когда та вышла, то схватила ведро и сама побежала вниз за свежим замесом, подъемника ждать не стала. Пусть будет выкидыш! От тяжести ломило руку, дужка врезалась в пальцы, однако ничего не происходило. Даже наоборот, раньше живот болел, столило лишь пробежаться или понервничать, а тут словно рад «тренировке». Никаих болей, и ребёнок бьётся нормально.
Смене конец, злая Неля возвратилась в общагу. Одной вечер коротать не пришлось, под предлогом поужинать вместе к ней пришла Верка-Колобок. Нелька разоткровенничилась, поведала о своих печалях, о том, что больше не хочет ребёнка, что желает выкидыша. Колобок с сомнением покачала головой – на таких сроках выкидышей уже не бывает. Бывают преждевременные роды, ну иногда с мертворождением. А потом рассказала один народный рецепт, как такое вызвать.
Рецепт был прост – пачка лаврушки на стакан кипятка. Отвар выпить, а сам лист завернуть в марлю и засунуть на ночь во влагалище. Тогда пачка лаврового листа стоила четыре копейки. В тот же вечер Колобок зашла в магазин и взяла сразу десять пачек, к немалому удивлению продавца. Принесла их Нельке. Та, следуя её инструкциям, запарила, настояла, выпила, завернула, засунула. Колобок просидела с Нелькой до часу ночи, однако ничего не произошло.
Утром разболелся живот, но не сама матка, а сбоку, где придатки, хотя боль была терпимой. Нелька пошла на работу, а вечером позвала Колобка, и они повторили процедуру. Результат был тот же, но живот болел уже меньше. После отвара немного мучила изжога, но в общем состояние было нормальное. День в день они израсходовали семь пачек, и Нелька уже была готова отчаяться в Колобковой медицине, как вдруг ощутила, что метод работает – шевеления плода полностью прекратились. Она продолжала ходить на работу, таскать там тяжёлые ведра с цементом, однако роды не наступали.
Прошло ещё пару недель, и живот заметно спал. Неля не понимала, как такое возможно, и что с ней происходит, не может же ребенок рассосаться! Работать стало очень тяжело, она быстро уставала, стала совсем слабой и начала терять вес. Навалилась апатия и безразличие. Каждый день к ней приходила Колобок, помогала с ужином, мерила температуру. Температура если и была, то небольшая, а вот аппетит пропал совсем. От вида и запаха еды Нельку рвало. Колобок чувствовала, что что-то не так, что-то идёт не по плану, но при этом осознавала свою вину и боялась страшных последствий. Она умоляла Нельку ни в коем случае не ходить к врачу, ободряя ее, что все идет как надо и роды с мертворождением наступят со дня на день. Обхаживала Нельку как могла, даже когда та перестала ходить на работу.
Из отдела кадров позвонили комендантше, и та пришла выяснить в чём дело. Нелька страшно похудела и едва держалась на ногах. К счастью, Колобок оказалась рядом – объяснила комендантше, что Нелька на больничном, заболела с горя после смерти Петра. Такой ответ показался естественным и из отдела кадров больше не звонили.
Изредка приезжала Наталья, но и её Колобок убедила не поднимать шума. Непрошенных гостей быстро отвадили под тем же предлогом душевной травмы, этим же объяснили и ужасный Нелькин вид. Вскоре Неля настолько ослабела, что едва могла встать с кровати. Даже ходить в туалет стало невмоготу. Работая в общаге, Колобок денно и нощно находилась с Нелькой, обслуживала её, принесла откуда-то стульчак с горшком, который выносила ночами, втайне от людских глаз.
Когда Нелькина худоба стала пугающей, дверь в комнату стали держать на замке, а в проёме повесили простынь – Колобок боялась, что кто-либо увидит Нелькино состояние и вызовет «Скорую». Теперь живот выделялся куда резче, чем даже тогда, когда Нелька была здоровая на своем пике беременности. Как последнее средство решили еще раз попробовать лаврушку. Неля с трудом заставила себя проглотить противную жидкость и запихала в себя тампон с листом. Ей стало совсем плохо, живот скрутило, но не внизу, а в области желудка. Гримаса боли отразилась на её лице, но слабость и истощение взяли своё, и наступило забытье.
Колобок валялась рядом на Наташкиной кровати и читала книжку, когда зашуршал ключ в замке. Она подскочила и подбежала к простыне, отделявшую импровизированную прихожую. Вернувшаяся Наташка недовольно крутила носом – в комнате стоял неприятный запах, неизбежный спутник стульчаков, уток и лежачих больных. Колобок попросила Наташку не шуметь, так как Неля спит. Но Неля уже не спала – она умерла.
На вскрытии быстро нашли причину интоксикации и следующего за ней истощения – пергаментный плод. В определенных условиях женский организм не отторгает мёртвого плода, а оставляет его в матке. Такой плод не может подвергнуться полной резорбции. Он частично рассасывается, истончается и становится как бы сделанным из парафина. Название «пергаментный» - это официальный термин. Для меня плод парафиновый или пластмассовый, потому, что я пергамента за свою жизнь в глаза не видел, хоть и знаю что это такое – тонкая, выделанная под бумагу, кожа. Решено было его сохранить, как учебное пособие для курсантов, и третий участник этой драмы нашел свое прибежище в банке с формалином.
Ну а насчет самой главной причины – лаврового листа... Ха, вы думаете, что я такой умный? Да в жизнь бы не определил почему такое произошло, кабы не характерный запах желудочного содержимого и сами листья, извлеченные из влагалища.
